Дорога неровная
Шрифт:
Вдвоем с красноармейцем Смирнов бережно снял сына с повозки, и они занесли его в дом. Татьяна, побелев, смотрела на родное осунувшееся до неузнаваемости лицо, и Смирнов предупредил ее обморок:
— Живой, живой наш Миша…
Мать кинулась к кровати, сдернула одеяло, взбила подушки, чтобы удобнее было лежать сыну, с помощью отца раздела его, укутала одеялом. Михаил был в беспамятстве и даже не застонал. Константин стоял рядом, оцепенев.
— Ну-у… поеду я, однако, — сказал красноармеец, сильно окая. — Доставил командира. Поеду теперь обратно.
— Куда ты, парень? — очнулся Константин. — Куда на ночь глядя? Переночуй у нас. И расскажи, что с Мишей.
Пока Татьяна возилась с сыном, Константин усадил гостя
— Ты уж, парень, не серчай. Боле нет ничего.
Тот попросил воды умыться, и только потом сел за стол. Видно было, что сильно голоден, но ел степенно, стараясь, не крошить хлеб, а если такое случалось, подставлял под крошки ладонь. И рассказывал:
— Зажали нас белые… мать их… — парень длинно и заковыристо выругался.
Смирнов стиснул зубы, нахмурился, но смолчал, только головой мотнул, как конь, услышав забористую брань: сам не ругался и детям запрещал.
А парень, озлясь еще больше, забыв про еду, продолжал:
— В болото нас, гады, зажали. Со всех сторон обложили, как волков, сволочи белопузые. Лежим, стало быть, между кочками, только голова наверху, остальное — в грязи. Но стрелять можно было. Правда, пушка наша в болоте завязла, да ведь все равно от нее проку как, — и опять выругался. — Снарядов не было. Но мы — ничего, из винтарей отстреливались. А коли б не стреляли, так нас бы, как уток, перещелкали. Белые нас в болото вмяли, стало быть, крепко, но и мы им не давали головы поднять. Михал Константиныч послал двух бойцов к нашим за помощью. Те ночью тихонько уползли, счастье — на белых не нарвались. А мы, пока помощь не подошла, двое суток в болоте мокли, как грузди перед засолкой. На третью ночь наши так вдарили с тыла по белякам, только дым от них пошел. И мы со своей стороны, стало быть, в атаку пошли, тут командира и ранило, да еще застыл он сильно в болоте. Кашляет. Вот, стало быть, какое дело. Ну, мы подумали и решили доставить его домой, в лазарете-то не боле баско, дома, может, быстрее поправится, навоеваться еще успеет. Вот и снарядили, стало быть, меня с ним, поскольку я при Михайле Константиныче ординарцем был, — паренек доел все, что поставил перед ним Смирнов, и решительно поднялся на ноги. — Благодарствую. Я все же поеду. Надо своих догнать, налегке-то мы их с Карькой быстро догоним, только вот сенца бы ему, — боец конфузливо улыбнулся. — Он тоже голодный.
Смирнов, бледный, неестественно прямой, смотрел куда-то мимо паренька. Революция никак не коснулась его сознания: новая власть его не обижала, да ведь и при старой ему неплохо жилось. А тут…
— Вот они как, вот они какие — белые-то… — задумчиво произнес он и очнулся. — Спасибо тебе, парень. Лошадку твою сейчас обиходим. А ты переночевал бы, а? — Смирнову хотелось еще раз услышать о сыне.
— Нет. Поеду, — твердо ответил красногвардеец.
— Поспи малость, пока я коня кормлю, — предложил Константин.
Красноармеец тут же склонил голову на руки и крепко заснул.
Константин вышел во двор, выпряг и напоил коня. Затем сходил к соседу, у которого была корова, осторожно постучал в окно, где не сразу появилось заспанное лицо хозяина, вызывал его во двор. Хозяин разрешил взять пару охапок сена. Константин бросил на телегу сено, и конь жадно захрумкал сухой, но еще пахнущей летом, травой. А Константин ласково гладил коня по шее и рассказывал ему о своей жизни, о том, как хочется ускакать в поле на горячем коне, о раненом сыне. Он говорил по-цыгански, но то и дело переходил на русский язык, который стал ему, по сути, родным, ведь прошло четверть века, как покинул свой табор.
Наутро Константин позвал к сыну доктора. Старичок-доктор печально покачал головой, когда осмотрел Мишу:
— Скажу вам, государи милостивые, откровенно, что
Татьяна дни и ночи проводила у постели сына. Впервые за всю долгую жизнь с Константином она забыла о муже, и каждую минуту губы ее шептали молитвы.
Еще тише стало в доме.
Потерянно бродил Константин по дому. В эти дни он понял, что все хозяйство, весь дом держался не на его мощных мужских плечах, а на слабеньких и худеньких плечиках Татьяны, матери его детей, которая была добрым ангелом-хранителем их семьи. Вот растерялась она, отошла от домашних дел, и все быстро пришло в запустение.
А Мише становилось все хуже и хуже. Доктор приносил лекарства, мать поила ими сына, но тому не становилось легче. И однажды, заснув у его постели, она вздрогнула, словно толкнул ее кто-то мягко в плечо. Она открыла глаза, бросила взгляд на сына и глухо застонала, упав ему на грудь: Миша умер, так и не придя в сознание. И это душа его, наверное, отлетая, попрощалась с матерью. Константин, зайдя в горницу, понял все без слов. Из горла его вырвался клокочущий стон и застрял между сжатых, сплющенных в ниточку губ, не смог пройти дальше.
Татьяна, седевшая прямо на глазах, оглянулась на Константина, и вдруг взгляд ее упал на икону в переднем углу. Чистенькая, без единого пятнышка и пылинки, стояла икона на специальном уголке-полочке, украшенном белоснежным полотенцем. Перед иконой, как всегда, теплилась лампадка — это Константин поддерживал неугасимый огонек.
Мать глядела на холеное, тонко вырисованное лицо Иисуса Христа, и в ее серых глазах заплескалась ненависть. Лампадка вдруг мигнула и погасла, только синеватый дымок потянулся вверх. Кто знает, отчего погас огонек — от лютой ли ненависти во взгляде матери, то ли масло иссякло или был связан огонек с душой Михаила: покинула душа своего хозяина, и лампадка потухла. Татьяна медленно подошла к иконостасу.
— Боже мой! — воскликнула она звонко, в голосе были гнев и недоумение. — Боже, я молила тебя, упрашивала денно и нощно сохранить сына, спасти его, ведь ты властелин, ты все можешь! Но ты не захотел! За какой грех караешь меня, ведь всю жизнь я жила по твоим законам, трепетала перед твоим величием, но, может быть, я и грешна, конечно, грешна, как и всякий человек, ну так покарай меня. Но что тебе сделал мой мальчик? Ты забрал уже одного, я молила тебя оставить в живых второго, я бы выходила его, вынянчила свое дитя, лишь бы на то была твоя воля. А ты разве услышал мои молитвы, разве увидел горе мое? Ты слеп и глух! Молчишь… — она укоризненно покачала головой. — Я богохульствую, так ударь меня громом, убей тоже! Зачем жить мне? Не можешь?! Да что ты можешь, бездушная деревяшка!!!
И Татьяна сорвала с полочки всегда бережно хранимую икону, швырнула ее себе под ноги и начала в неистовой ярости топтать ее.
— Тебя нет! Нет, если ты не внял моим просьбам, тебя нет, нет!! — кричала она. — Каждую минуту молила я тебя: сохрани сына, ты взял одного, так оставь другого, но ты не спас его, так, значит, нет просто тебя, нет, нет!!!
Константин, зажмурившись от ужаса, ждал грома небесного, чего-то страшного, не смея сдвинуться с места и отобрать у жены икону. Но прошла минута, другая, а земля не разверзлась, небо не опрокинулось. Свет не затмился, мир остался на месте таким, каким он был, лишь что-то грузно упало. Константин открыл глаза: нет, все по-прежнему вокруг, все вещи на своих местах, только краски стали тусклыми — сын Миша умер… Константин распахнул шире глаза и увидел Татьяну, лежавшую в обмороке на обломках растоптанной иконы. Смирнов не тронулся с места, все еще ожидая мести Бога: вот ведь упала жена без памяти, не за свое ли кощунство? Но тишина стояла вокруг… Значит…