Дорога неровная
Шрифт:
Всю ночь Валентина шепотом ругала Федора, что увез ее из Вятки, сдернул с хорошего места. Шутка ли: у добрых господ прислугой была, всегда сытая, в тепле. И господа не обижали ее. А Федор помалкивал, вздыхая. Он никогда не перечил жене, где уж ему, тихому…
Наутро Никодим забасил. И оказалось, что не только он сам неповоротлив, и слова-то выходили у него тяжелые и неуклюжие, произносил он их с великим трудом:
— Это самое… Федька… Ты тово… Долго у меня не живите. Я… того… не гоню, да обчество, это самое… против. А мне… тово… против обчества не с руки. Да…
Но зла племяннику Никодим не желал, понимал, что молодые оказались в трудном положении: потеряли в городе работу, жить им негде, потому и посоветовал занять избенку деда Мирона,
Федор последовал совету дяди: возвращаться им и впрямь некуда, здесь же рядом свои, посердятся, да, глядишь, и помирятся. Потом привезли и младшую сестренку Валентины, Анютку, которая жила у старшего брата Михайлы в Вятке.
На пришельцев смотрели косо, но терпели их присутствие потому, что работал Федор в Вятке в механических мастерских, научился слесарить и кузнечить, так что для деревни человеком оказался нужным. Да и вообще у Федора руки золотые, за что ни возьмется, все у него выходило ладно и красиво. Избенку он в порядок привел: крышу перекрыл, плетни подправил и мебель смастерил, так что зажили Федор с Валентиной не так уж и плохо. А потом в студеную февральскую ночь пятнадцатого года родилась их первая дочь. В ту пору они гостевали в Вятке у Михайлы Буркова, брата Валентины и Анютки. Роды принимал доктор Скворцов, у которого Валентина служила горничной до замужества. Дочку Агалаковы окрестили в том же самом Успенском соборе, где и сами венчались.
И стал жить в этом трудном мире крохотный человечек по имени Павла Агалакова…
Очнулась Валентина от воспоминаний неожиданно: кто-то тронул ее осторожно за плечо. Оглянулась, удивляясь. У топчана стояла Анютка, куталась в старенькую шалешку — от покойной маменьки осталась та шалешка.
— Валя, хватит убиватьча-то, — по-взрослому сказала она и тут же прыснула в кулак: — Ой, на лешачиху ты сейчас похожа, Валецка!
Валентина глянула на себя в бок медного начищенного самовара — тоже маменькино наследство. На нее смотрела узкоглазая с распухшим носом рожа, обезображенная в кривом изломе крутого самоварного бока. Больше и смотреться не во что. Было зеркальце, величиной с ладонь — подарок барыни за аккуратную службу, да бестолковая Анютка намедни уронила его и разбила. Валентина подумала тогда, что не к добру это, а и откуда добру-то взяться в их сиротской жизни?
Смотрела-любовалась Валентина на свое смешное отражение и не выдержала — улыбнулась, на сердце — полегчало. Умеет Анютка в трудную минуту нужные слова найти, хоть и маленькая еще.
— Ну ладно. Соловья баснями не кормят, — сказала Валентина. — Щепай луцину, будем цаек пить. А Павлуша где?
— У баушки Авдотьи. Я покормила ее. Теперича спит.
— Ну и ладно, — успокоилась, наконец, душевно Валентина. — Попьем цайку, и сбегаю за ней.
Валентина любила чаевничать. Говаривала, бывало, что без чая она и не сыта. А теперь при жизни солдатки да еще в чужой неприветливой деревне, пожалуй, придется и на одной воде жить.
Сестры пили чай, настоянный на травах, раскрыв единственное окошечко, затянутое бычьим пузырем. Светлее стало в избушке. И на душе, вроде, посветлело. Сестренка тараторила без умолку, рассказывая свои девчоночьи новости.
— Дяди Павла Мишка меня щапотницей обозвал, так я его вздула, а Нюшка Ерашова меня да Павлика дяди Никодима женихом да невестой дражнила, я ее догнала, ох и надрала за волосья…
Валентина слушала ее и думала о своем. Бедовая растет девчонка, верткая-юркая, сорви-голова, атаманша. Местным мальчишкам не уступает, дерется, как лешачонок. Не то, что Валентина, она-то в детстве послухмяная была, из маменькой воли не выходила. Да и как посамовольничашь, коли мать выпускала
Сидела так Валентина, чинно наливала чай в фарфоровое блюдечко — барыни подарок — и медленно потягивала горячий чай из блюдечка, слушала вполуха сорочью трескотню сестры и вдруг ясно услыхала за окном: «Валек!»
— Феденька! — вскричала заполошно Валентина, выронила глиняную кружку с чаем, опрокинув табурет, бросилась к двери. — Феденька! Вернулся, родимый!
Сестра с испугом наблюдала за Валентиной: Господи, да что это с ней?
Валентина в сильном волнении выскочила на низенькое, пристроенное Федором, крылечко, окинула взглядом дворик, огороженный плетнем из ивовых и черемуховых веток. Пусто. Никого нет. А может, он у оконца стоит, на улице? Распахнула калиточку, выбежала на улицу. Никого… Только у соседнего забора сидела собака. Увидела Валентину, зевнула широко и убралась в подворотню. А за их домишком уходила вдаль дорога, скрывалась за березовой рощей. По этой дороге ушел и не вернулся Федор. И сейчас дорога пуста.
Тоскливо оглядывала Валентина добротные дома, с надеждой всматривалась в дорожную даль. Ни единой души. Померещилось…
Шатаясь, вернулась Валентина через двор в избу. Подняла опрокинутый табурет и грузно села, не обращая внимания на сестру, следившую внимательно за ней испуганными глазами. Вновь в безысходной тоске Валентина окинула взглядом бедное свое жилище. Все здесь, в доме, и там — во дворе, сделано хозяйскими руками Федора. Только хозяина самого нет. Померещилось…
— Приблазнилось… — пробормотала Валентина. Помолчала немного и велела сестре: — Подомовничай-ка тут, а я до баушки Авдотьи добегу за Павлушей.
Торопливо собралась. Надо, надо к бабке Авдотье. Пусть раскинет карты, скажет, что жив Федор, пусть скажет, что скоро вернется домой невредимый, пусть даже покалеченный малость, все равно Валентина его любить будет, и детей у них родится много, и жить они будут в достатке и счастии.
Валентина бежала тропкой возле глухих заборов к Никодимовой избе.
Стояли последние дни августа, приближалось бабье лето, но погода стояла слякотная, моросил нудный дождик, как осенью. Небо, затянутое низкими синими тучами, все сыпало и сыпало водяную пыль. Время — недалеко за полдень, а уже сумрачно, скоро, глядишь, и вовсе станет темно.
Валентина бежала, а душа стонала от невыносимой боли: «Господи, Феденька, родной мой, вернись жив-здоров, изболелась я по тебе, сердечный ты мой…»
Улица была пустынна, и она могла обливаться слезами сколько угодно — никто не увидит, а если и увидит, то не пожалеет. И это было неслучайно.
Валентина не знала, что в стародавнюю пору, аж в 1653 году православная вера на Руси раскололась на два течения, потому что патриарх Никон стал проводить реформу с целью укрепления церковной организации с уклоном на греческую церковь. Однако среди духовенства по этому вопросу единства не было, более того, протопопы Аввакум, Иван Неронов и Даниил заявили, что не гоже вести богослужение по книгам греческого образца, что греческая православная церковь утратила «древлее благолепие», и уж вовсе не стоит перенимать трехперстное крестное знамение, тогда как на Руси издревле принято двухперстие. Они даже подали протестную грамоту царю Алексею Михайловичу (отцу Петра I), но тот во всем поддерживал Никона, и протопопы оказались в опале.