Дорога в никуда. Часть вторая. Под чёрными знамёнами
Шрифт:
Тихону Никитичу план не понравился. С позиции своего возраста и опыта, он предложил не спеша добраться до Усть-Каменогорска, там отметиться у атамана отдела, после чего так же не спеша двигаться на Семипалатинск. При таком подходе, как ему казалось, можно протянуть время и избежать участия усть-бухтарминских казаков на первом этапе боевых действий в Семиречье. А дальше, может, и вообще всех этих боев удастся избежать, просидеть где-нибудь в тыловых частях до конца войны. Степан со смехом возразил, что даже если сотня и не успеет к началу боевых действий в Семиречье, то на "тихое сидение" в Семипалатинске рассчитывать не стоит. Там ее, наверняка, если не на фронт, так в какой-нибудь карательный рейд отправят, потому как тамошние новоселы бунтуют часто. Это и решило спор - Иван предпочитал бой любой карательной операции и настоял на коротком пути.
За день до отправки сотни в дом к Решетниковым пришел бывший полчанин
– Игнаш... за ради Христа позволь с твоим Иваном потолковать по важному делу, касательно сына моего, Порфишки,- так было положено, говорить с сыном о важных делах можно было только с разрешения отца.
Получив дозволение, Никифоров тут же вышел из дома и стал дожидаться отсутствующего Ивана на улице. Дождался, хоть и ждать пришлось довольно долго.
– Здравия желаю, господин сотник,- официально поприветствовал Ивана старый казак, едва увидел его возвращающегося после хлопотных дел по подготовке сотни к маршу.
– Здравствуй Прокофий Порфирич, какая нужда у тебя ко мне,- вежливо отвечал Иван.
– Иван Игнатьич... ты уж... Там Порфишка мой в сотню к тебе записался... Боюсь я за него, он ведь неук совсем, двадцать лет, даже до призывного возраста не дотягивает, а воевать рветси, не удержать. Здоровый бугай вымахал, а ума нет. Там в сотне то казаки все больше матерые, а он губошлеп. Боюсь пропадет. Ты уж, Христа ради, присмотри за ним, чтобы вперед в самое пекло не лез, или кого назначь из старших казаков присмотреть за им... А, Иван Игнатьич, Христом Богом прошу!
– Хорошо Прокофий Порфирич, я его при себе держать буду, Порфирия твоего, вестовым, так что не беспокойся,- поспешил успокоить старика Иван.
– Спасибо тебе Иван Игнатьич, Бога за тебя молить буду...
По традиции, перед отправкой на фронт, отслужили молебен. Из церкви вынесли иконы с позолоченными ризами, хоругви. Церковная процессия во главе с отцом благочинным обходила строй. Стоящие в строю казаки держали в поводу уже заседланных коней, все с обнаженными головами, будто не чувствуя мороза. В руке благочинного наперстный крест, в руках кропило. Все, и отправляемые, и провожатые многократно крестятся. Редкая казачья семья в станице не отправляла в составе сотни своего мужа, сына, брата или более дальнего родственника. Потому в то утро на площади собрались почти все усть-бухтарминцы-казаки. На женщинах выходные праздничные шубы и шубейки, платки и полушалки, провожающие казаки с наградами, прикрепленными поверх шинелей. Полина в беличьей шубке и пуховом платке стояла рядом со свекровью и матерью. Так и не могла заставить себя Лукерья Никифоровна наряжаться, хоть сейчас и могла себе это позволить, стояла в скромном платке, валенках и овчинной душегрее. Зато Домна Терентьевна как обычно в своей собольей шубе смотрелась не казачкой, а купчихой. Почти все женщины шептали молитвы, нет-нет да и пускали слезу.
Молебен завершен. Иван садится в седло, выезжает перед строем, из под копыт разлетается снег, начавший подтаивать под лучами уже почти весеннего солнца:
– Сотня, слушай мою команду! Пооо коооням!... Справа по три, правое плечо вперед!... За мнооой, шагооом маааршь!
Но строй вскоре сбивается, ибо взявшись за стремя, рядом с всадниками идут жены, матери, дети. Полина могла бы заседлать своего "Пострела" и ехать верхом рядом с мужем, но она как все идет, держась за стремя коня Ивана, впереди этого странного скопища вооруженных всадников, отягощенных многочисленными переметными сумами, и одетых в праздничные зимние одежды плачущих женщин, бегущих вдоль и впереди строя горланящих веселых ребятишек. Лукерья Никифоровна сначала тоже пыталась успевать идти рядом с конем младшего сына, но потом ,то ли осознав, что сейчас это место по праву принадлежит Полине, то ли просто не поспевая, отстала, хотела притулиться к Степану, но тоже не смогла догнать. Она, видя спины сыновей, крестила их шепчя молитвы... Так шли до самого берега Иртыша, до переправы, накатанной санями ледовой дороги. Здесь произошло последнее прощание... Сотня вступает на лед, пока она не смотрится боевым подразделением, ибо переметные сумы и вьюки раздуты от домашних пирогов, кусков окорока, вареных яиц, бутылок с кислым молоком. Разбираются по взводам и, перейдя на мелкую рысь, сотня уходит, а толпа провожающих долго смотрит ей в след, пока последние всадники не исчезают на противоположном берегу за сопками...
Переходы делали неспешные, до сотни верст в сутки - берегли лошадей. Ночами останавливались в чистом поле и выставляли часовых. До Сергиополя дошли без проишествий. Здесь узнали, что атаман изменил место дислокации и сейчас основные силы дивизии сосредотачиваются южнее в станице Урджарской. Пошли дальше уже по Семиречью. Проезжая деревни, сразу почувствовали, как местные новоселы относятся к белым вообще и к анненковцам в частности. Смесь животного страха и ненависти стояла в глазах всех без исключения женщин, стариков и детей. Мужиков, и молодых, и среднего возраста, почти не было, они либо погибли, либо ушли с отступившими красными. Степь, едва остались позади поросшие камышом берега озера Алаколь, сразу преобразилась, здесь стало заметно теплее, и безжизненная белая равнина, по которой ехали доселе, сменилась в основном желтой от прошлогодней травы, а кое-где даже пробивалась свежая зелень. Но лица в деревнях все те же. На ночлег останавливались только в станицах или казачьих поселках. И в них почти не осталось мужчин, и они либо погибли, либо ушли к Анненкову, либо в другие белые части, действовавшие на семиреченском фронте. Здесь усть-бухтарминцы воочию убедились, что слухи о жестокостях большевиков в Семиречье не вымысел: станицы все разграблены, многие дома сожжены. Женщины-казачки, пускавшие на ночлег, не много рассказывали о недолгом пребывании здесь красных весной прошлого года, но постояльцы были не юные призывники, а уже заматеревшие казаки, мужья и отцы семейств. Они поняли, что большинство казачек в этих станицах и поселках были изнасилованы и не единыжды. После этого, такие же картинки в новосельских деревнях не так "резали" глаза. По "мужичьим" дворам они уже ходили без стеснения, присматривая что зарезать из скотины, или домашней птицы, поесть свежатины. Все продукты, что они взяли из дома, были уже съедено, а скудный сухой паек, которым их снабдили в Сергиополе, после сытных домашних харчей, насытить не мог. Но съестного раздобыть удавалось крайне редко, по этому тракту чуть раньше прошло несколько тысяч анненковских "партизан" и, подмели все под чистую. А приставшие к дивизии семиреченские казаки, творя месть, еще и нещадно жгли новоселов.
К марту Анненков собрал в семиреченской станице Урджарской большую часть своей дивизии и ждал потепления, чтобы начать боевые действия. Прорывать "Черкасскую оборону" он решил там же, где потерпел неудачу в январе, в районе села Андреевки. То, что сотня усть-бухтарминцев прибыла прямо в Урджарскую, действительно удивило атамана. Выслушав доклад Степана о проведенной им работе в станице, он обратился уже к Ивану:
– Тээк... значит, вы сотник, воевали в германскую на северо-западном фронте?... А люди у вас, значит, в основном казаки 2-й и 3-й очереди, тоже фронтовики?
Иван отвечал односложно, именовал Анненкова господин полковник... Атаман внешне оставался непроницаемым, а в конце короткой беседы произнес:
– Что ж, посмотрим, что у вас за сотня. Завтра на десять ноль ноль назначаю вам смотр, а потом уж будем думать, что с вами делать.
Когда братья вышли из здания местного станичного правления отданного под штаб дивизии, Степан объяснил Ивану, что от этого смотра зависит, будет ли сотня оставлена в качестве боевой единицы или "раскассирована", то есть разбросана по другим подразделениям. Обычно части, с которыми атаман шел в бой, не менее месяца на его глазах проходили сборы и учения, и потому этой, совершенно неизвестной для него, сотне Анненков не мог доверять, не убедившись воочию, как она экипирована, вооружена. И еще Степан объяснил брату, чтобы завтра при представлении сотни он обращался к Анненкову не к полковнику, а к атаману, так принято в дивизии. Иван собрал своих и объявил о завтрашнем смотре, отдав распоряжение, за оставшееся время по мере сил подготовится. От Степана усть-бухтарминцы знали, что атаман особое внимание уделяет подтянутости, опрятному внешнему виду, состоянию лошадей и умению с ними управляться...
В назначенный час сотня выстроилась в две шеренги, держа коней в поводу. Анненков, весь в черном, папахе, полушубке, на вороном коне, подъехал в сопровождении Степана и двух порученцев. В седле он сидел будто в нем родился. Казаки, знавшие в этом толк, не могли не оценить безупречную посадку атамана и вышколенность его коня. Одного движения руки атамана было достаточно, чтобы ускорить или замедлить его движении, останавливаясь, вороной красавец застывал на месте как вкопанный. Иван тоже встретил атамана верхом, отсалютовал шашкой и доложил.
– Господин атаман, сотня для осмотра построена, командир, сотник Решетников!
Иван осадил своего строевого коня, сдал назад и в сторону, давая возможность Анненкову проехать к строю. Видимо этот маневр, показавший умение Ивана управлять конем, понравился Анненкову и он, в свою очередь, бросив ладонь к папахе, проехал вперед, поздоровался:
– Здорово бывали, братья-казаки!
– Здравия желаем господин атаман!
– Анненков ловко соскочил с коня и передал повод одному из порученцев. Спешился и Иван.