Дорога в жизнь
Шрифт:
– Поди положи в тумбочку. Нечего карманы оттягивать.
– Нет, Семен Афанасьевич, в кармане лучше, – говорит Петька просительно. – Вот если бы к тумбочкам ключи сделать…
– Зачем ключи? У тебя пропадают вещи?
– Да нет… – Петька густо краснеет и беспомощно оглядывается.
Я прошел по спальням. Да, здесь новости. К одной тумбочке привинчены кольца и висит замок. У другой дверца заперта на задвижку, и ненадежный этот запор хитро перевит бечевкой. Едва ли это обеспечивает безопасность, но, во всяком случае, затрудняет задачу тому, кто захотел бы проникнуть внутрь.
– Зайди ко мне, – сказал я Панину.
Едва он переступил порог, я спросил:
– У своих воруешь?
Он молчал. Он немного побледнел за эти дни, и на щеке еще виднелся синяк. Я смотрел на его упрямо опущенную голову и думал: да, конечно, сомневаться больше нельзя. К такому наказанию ребята прибегают лишь в очень редких случаях, и один из них – воровство у товарищей, у своих.
Я сделал Панина чем-то вроде своего адъютанта: все время, свободное от работы в мастерской и от еды, он был при мне неотлучно, я не отпускал его от себя ни на минуту. Слово убеждения до него не доходило. Им владела привычка, въевшаяся, как болезнь; она не излечивалась даже самым сильным и жестоким лекарством – презрением. Все ребята в доме, от Жукова до маленького Лени Петрова, презирали Панина. Иные и сами были нечисты на руку. Я всегда отпускал их в город со стесненным сердцем: кто знает, как они будут вести себя, если увидят что-нибудь, что плохо лежит? Но они свято верили, что их промысел ничего общего не имеет с поведением Панина. Этот воровал у товарищей. Он не пренебрегал ничем, брал все, что попадало под руку, равнодушно молчал, если это обнаруживали, и совершенно примирился с отвращением, которое он внушал всем ребятам. «И не совестно тебе?» – смысл этих слов попросту не доходил до него.
Это был именно тот случай, когда слово – пусть самое сердечное, самое проникновенное – бессильно. С Паниным нечего было разговаривать, смешно и нелепо – убеждать и стыдить. Его мысли, его руки надо было занять чем-то другим. Пусть это не поглощает его. Но я хотел создать для него новый круговорот дня, новые привычки и обязанности. Если мне надо было пилить, я пилил в паре с ним. Если надо было послать кого-либо с поручением к Алексею Саввичу, Екатерине Ивановне или Гале, я посылал Панина и требовал, чтобы он немедленно вернулся с ответом.
Как-то невзначай я подсел к нему в столовой и пообедал вместе с ним. К вечеру я поручал ему отвести Костика и Лену домой. Он оставался ко всему равнодушен, все делал нехотя, через пень-колоду. Мне было бы куда приятнее и удобнее, как прежде, иметь «порученцем» Петьку – этот оборачивался мгновенно и рапортовал об исполнении, глядя мне в лицо блестящими глазами: вот, мол, смотри, какой я быстрый и точный! На Петьку в таких случаях весело было смотреть. Он очень напоминал мне Бегунка, нашего связиста в коммуне: та же расторопность, веселое оживление, неуемное любопытство и старание не показать его. Такой же был и Синенький в колонии имени Горького. Или это племя такое особое – горнисты и связисты, вездесущие, быстрые, как ртуть, востроглазые мальчишки?
Но суть была не в моем удовольствии или удобстве: я решил не спускать с Панина глаз, чего бы мне это ни стоило.
На совете детского дома я сказал:
– Думаю, надо перевести Панина от Колышкина. Кто бы взял его к себе в отряд?
Все молчали.
– Жуков, а ты?
– Я бы взял, Семен Афанасьевич, – ребята не согласятся.
– Поговори с ними, – сказал Алексей Саввич. – Объясни: ведь человек пропадает.
– Какой он человек! – возразил Стеклов.
И тут Жукова взорвало:
– А Репин человек? Он Панина ногами пинает, а сам он кто?
– Он у своих не возьмет.
– Зато у чужих берет, да как! Берет, приносит в детдом, своим раздает и этим всех держит. Что, Колышкин, неправду я говорю? Не купил он вас всех? И черт с тобой, отдавай нам Панина. Я своим скажу, авось поймут.
Эта перепалка, во время которой ребята искренне забыли и об Алексее Саввиче, и об Екатерине Ивановне, и обо мне, подтвердила то, о чем мы давно догадывались.
Репин всегда возвращался из отлучки с карманами, полными дорогих конфет. На шее у него неизменно был повязан хороший шелковый шарф, из нагрудного кармана виднелся кончик белого чистого платка.
Однажды он протянул Костику шоколадную бомбу в блестящей серебряной бумаге. Это было при Гале. Она нахмурилась и резко сказала:
– Возьми назад!
Репин вспыхнул:
– Почему? Король всегда давал Костику сахар.
– Это совсем другое дело, – твердо сказала Галя, глядя ему в глаза.
Репин молча отвернулся и отошел. Костик проводил его горестным взглядом, потом с укоризной посмотрел на мать.
– Не бери у него ничего, – сказала она.
– А почему?
– Я не велю.
21. «У ВАС НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ»
И вот вскоре после того, как я вызывал к себе Колышкина и Суржика, Репин сам пришел ко мне.
Хорошо помню тот вечер. Я на минуту подошел к окну. На дворе сквозь бурую, прошлогоднюю траву упрямо лезли вверх острые ярко-зеленые иглы. Над дальним краем нашей поляны разливался закат, и весь воздух был густо-розовый, и у мухи, ошалело толкавшейся в стекло передо мною и не понимавшей, что же это не пускает ее в заманчивый и вольный мир, крылья тоже были розовые.
Я думал о том, как все становится иным, когда работаешь сам, пускай даже с такими помощниками, как Алексей Саввич и Екатерина Ивановна. Да, я и прежде знал, как трудно бывало Антону Семеновичу. Но одно дело – знать, и совсем другое – чувствовать на себе самом, каждый день, каждую минуту, Ты отвечаешь за восемьдесят детских жизней, отвечаешь своей жизнью. Они устали от своей самостоятельности, иначе говоря – от безнадзорности и беспомощности, от необходимости самим заботиться о себе. Они охотно пошли тебе навстречу, вместе с тобой стали устраивать свое существование по-новому. Оказалось: если весь день занят, не тянет к картам. Нет карт и азартной игры – незачем воровать. Что-то очень важное произошло, что-то сдвинулось с мертвой точки – и все-таки тревога не оставляла меня. Были ребята, о которых я думал день и ночь с напряжением почти болезненным. Я не мог забыть о Короле, о Плетневе и Разумове. Меня точила мысль о Глебове, Коршунове, Панине и Репине.
Глебов начал ладить со Стекловым, но мог сорваться каждую минуту. Коршунов притих, реже раздавался его истерический крик, но я знал, что это пока еще ненадежное, хрупкое спокойствие. Хмурое лицо Панина стояло передо мной неотступно. Но этих троих ребята раскусили. Кривляния Коршунова, лень и вздорность Глебова были оценены безжалостно и осмеивались на каждом шагу. Мне иногда казалось: может быть, даже хорошо, что есть такой Глебов, такой Коршунов – такие разительные случаи вздорности, лени, напускной припадочности. Ведь они вызывают общее осуждение и насмешку, вызывают, если угодно, обратную реакцию: иной и полодырничал бы и побузил, да стыдно – чуть начни, и скажут: «Вон еще один Глебов нашелся!» А Репин – Репин не давал оправиться многим ребятам, он мешал целому коллективу. Отряд Колышкина был как досадная болячка, как невправленный вывих в крепнущем понемногу теле нашего дома. Репин порой напоминал мне Игоря Чернявина – был такой у нас в коммуне Дзержинского. Сходство это было внешнее, а не по существу: ироническая усмешка, умение вставить острое словцо. Но Игорь никогда не старался ранить словом, он был доброжелателен, любил товарищей. А этого разъедали непомерное самолюбие и эгоизм.