Дорога в жизнь
Шрифт:
К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:
«Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет».
22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ
Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину
Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе – нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и по-прежнему свободно уселся.
Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.
– Послушай, – сказал я, – у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?
Он опять улыбнулся:
– Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.
– Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?
– Пожалуйста.
Ему очень нравился наш разговор – разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, – он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь – нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.
– Скажи, твои родители живы? – спросил я.
– Да. Мой отец – профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.
– От чего «от этого»?
Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал по-прежнему вежливо и спокойно:
– Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?
– С удовольствием…
– Ты хуже Панина.
Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.
Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!
Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:
– Я не Панин!
Словно не слыша его, я продолжал:
– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.
– Я не как Панин… Я никогда ничего не брал у своих… Зачем вы так говорите?..
Это был уже не довод в споре, не слово убеждения – он сбивался, путался, не зная, как же ему теперь снова подняться, когда его так неожиданно и так жестоко сбили с ног.
– Прежде всего я не понимаю, что это значит «свои», «не свои», – оборвал я. – Почему живущие у нас в доме – свои, а те, кто за оградой, – чужие? Для меня все у нас в стране – свои. Для меня любое воровство – воровство, иначе говоря – гнусность и подлость.
– Я никогда ничего не трачу на одного себя… Я раздаю ребятам… – Он еле говорил, у него стучали зубы.
– Ты и раздаешь не бескорыстно. Ты этим покупаешь ребят, чтоб держать их в руках. Вот Жукова любят, Сергея Стеклова любят за них самих. Они никого не покупают. А у тебя за душой ничего нет. У тебя и души нет, ты бездушный, тебе нечем привлечь людей, ты одних обираешь, других покупаешь. Но ты, наверно, и сам заметил – все труднее становится покупать ребят, а? У них появляются другие мысли, другие желания, в них просыпается чувство собственного достоинства. Около тебя пока еще остаются самые темные. Славу думаешь купить? Любовь окружающих? Отвращение и проклятие лучишь – и ничего больше! Украсть три рубля у старухи – какая это слава?
Я все-таки разозлился, и это помогло ему оправиться немного.
– Почему три рубля? Я могу в день приобрести десять тысяч!
– Приобрести! Ограбить кассира? Сделать несчастной целую семью? Нет, ты паразит, червяк. Ты мелкий бахвал, вот и все, Я давным-давно понял это. Понять нетрудно, стоит только посмотреть на тебя. Подумать только, чем ты хвастаешь – что из-за тебя мать состарилась! Ты словечка в простоте не скажешь. Ты даже не в состоянии написать человеческое письмо – непременно сочиняешь шифр. Вокруг тебя люди из грязи подняли восемьдесят ребят, стараются создать им человеческую жизнь, а ты поглядываешь со стороны, поплевываешь, посмеиваешься, чем ты гордишься?
Он кусал губы, по щекам его текли слезы – слезы злости и унижения. Он не мог повернуться и уйти, потому что за дверью кабинета его увидели бы ребята, а он не смел показаться им в слезах. Но и слушать он больше не мог.
– Садись, – сказал я. – Слезы утри, высморкайся.
– Я сегодня же уйду отсюда!
– Так я и знал. Ты слабый, ты не можешь даже выслушать правду о себе. Ты привык, чтоб все тобой восхищались и врали тебе.
– Неправда! Все, что вы сказали, неправда! Я не Панин!