Дорога ведет назад
Шрифт:
Лачи покраснела от негодования, подошла к нему, вложила свою руку в его, обхватила пальцами его пальцы. Далдар-хан сильно сдавил ей руку. Лачи вся скорчилась от боли, но рука ее не дрогнула.
— Подлая! Циркачка! — прокричал он, приходя в ярость, и еще раз попытался согнуть ее руку.
— Ты сам подлец, и отец твой тоже! — рассердившись, ответила Лачи.
Он сдавливал ее руку изо всех сил, но Лачи не зря изучала приемы борьбы бродячих акробатов. Изогнувшись, она противостояла его силе всем телом. Рука ее была неподвижна.
Смуглое лицо Далдар-хана почернело от злости. Лачи, глядя ему прямо в глаза, расхохоталась.
— Смотри-ка,
Она как-то извернулась, сделала какое-то неуловимое движение, и рука ее была уже свободна.
Присутствующие разразились громким смехом.
Далдар-хан замахнулся на Лачи, но, увидев побледневшее, суровое лицо начальника, не посмел ударить ее.
— Далдар! Что это такое? — жестко спросил Хуб Чанд. Затем, обращаясь к заведующей женским отделением Джинан Бай, сказал:
— Джинан Бай, уведи ее и посади на шесть месяцев в одиночную камеру! Как видно, это опасная преступница!
— Я не хочу в одиночную камеру! Я не хочу в одиночную камеру! — громко закричала Лачи.
Джинан Бай испуганно отступила. По приказу Хуб Чанда несколько надзирателей дотащили ее до женского отделения, расположенного в западной части тюремного двора.
Хуб Чанд не мог уснуть в эту ночь. Он долго рассматривал при тусклом свете ночника картины, развешанные по стенам его уютной квартирки. Как он любил свои картины! После атмосферы насилия и тирании, дарящей в тюрьме, эти картины были как бы его убежищем. Они заменяли ему жену, детей, друзей. Он знал и любил каждый мазок, каждый штрих в своих картинах — свидетелях его многолетнего одиночества. Но сегодня они показались ему совсем чужими. Ему казалось, будто что-то рухнуло, изменилось, что он никогда прежде не видел этих картин.
Как он мог написать их?! Ведь они совершенно лишены жизни. Нет, это не его картины, это бессмысленная мазня какого-то безумца. О чем говорят они? Многие годы он пытался оживить их, но разве картины могут говорить? Мертвые трупы мертвых безжизненных картин! В них не было души, как же они могли заговорить? Он вдруг рассердился на Лачи. Ему пришла в голову мысль, что он совершенно бесполезно растратил свою молодость. У него было ощущение как у человека, мучимого жаждой, который в поисках воды пошел по неправильному пути и вышел к высохшему колодцу. Он сорвал со стен картины, извлек их из рам и начал рвать с таким чувством, словно рвал прошедшие страницы своей жизни. В глазах его стояли слезы. Ведь страницы жизни — это не бумажные листочки, их заново не напишешь.
— Ну что ж, теперь я буду только тюремщиком! — подумал он.
Джинан Бай в молодости была проституткой, а когда утратила свежесть и юность, занялась воровством. К старости она стала знаменитой сводней, завлекала красивых девушек и продавала их маклерам. Это давало ей неплохой доход, хотя, правда, и риск был немалый. Раз пять она отсидела в тюрьме. В последний раз, когда Джинан Бай завлекла молодую беременную женщину, ее обвинили в детоубийстве и присудили к пожизненному заключению. У нее были добрые глаза, беззубый рот, приятный голос. Каждый ее жест, движение источали материнскую любовь, поэтому женщины были очень привязаны к ней. Тюремные порядки Джинан Бай знала хорошо — ей не в первый раз приходилось быть там. Теперь тюрьма стала ее домом, родиной. Она нравилась и начальству, и заключенным. Даже матерые грабители из мужского отделения уважали ее за то, что Джинан умела все. Она, словно бизнесмен, спокойно, добросовестно и точно могла выполнить любое дело. Жаль, что ей не удалось получить образование, что она родилась в бедной семье. Джинан Бай обладала всеми необходимыми качествами бизнесмена. И если бы ее не приговорили к пожизненному заключению, она в один прекрасный день непременно стала бы миллионершей.
Джинан Бай рассказывала женщинам обо всем, что делалось за стенами тюрьмы. Через нее же осуществлялась связь с мужским отделением. С ее помощью заключенным передавались наркотики и деньги.
А разве люди, сидящие за решеткой, перестают любить? Разве могут мужчины забыть о существовании женщин? Да разве они не мужчины? Разве они лишены чувств? Разве у них не вспыхивает страсть? Жизнь — это воздушный шар. Надавишь с одной стороны — вздуется с другой, а надавишь сильнее — лопнет совсем. Это своего рода протест против насилия. Чтобы понять это, особого ума не требуется. Джинан Бай никогда не оказывала на заключенных сильного давления. Она делала это в меру, потому что умные преступники умеют уподобляться в этом людям благородных профессий. Можешь заниматься шантажом, вымогательством, но в меру. Можешь брать взятки, но не вызывать нареканий. Обманывай и одурачивай, но знай предел. Грабь, но так, чтобы осталось и на следующий раз. Между преступлением и политикой разница небольшая.
Первые шесть месяцев прошли тихо, спокойно. Гуль часто навещал Лачи. Ей не приходилось просить милостыню, воровать, обманывать кого-то, чтобы добыть денег на еду. И работа была нетяжелая. Может быть, для других она и была тяжелая, но не для Лачи. За то время, которое она провела в одиночной камере, в ней появилось спокойствие, уравновешенность. После беспокойной жизни на воле тюремная жизнь казалась ей чрезвычайно тихой и спокойной.
Однажды Джинан Бай подошла к ней и сказала:
— Идем! Тебя зовет начальник тюрьмы.
— Зачем?
— А я почем знаю? — улыбнулась Джинан. — Что-нибудь приятное, наверное, ждет тебя. Идем!
Лачи последовала за нею. Хуб Чанд приветливо встретил ее. Было семь часов, рабочий день уже закончился. Он приказал освободить небольшую комнатку, смежную с кабинетом, для того, чтобы там можно было отдохнуть днем, пообедать. Сюда же он перенес свои принадлежности для живописи. Войдя в комнату, Лачи увидела большой белый холст, натянутый на рамку.
— Что это? — удивилась она.
— Я хочу сделать твой портрет!
— Мой портрет? — в ее возгласе были и удивление и радость.
Он кивнул головой и, указывая на узелок в углу комнаты, сказал:
— Там одежда для тебя. Сними тюремное платье и переоденься. Окликни меня, когда будешь готова, я подожду в кабинете.
— Хорошо, — Лачи стремглав бросилась к узелку.
Хуб Чанд и Джинан Бай вышли из комнаты.
— Можешь идти! — обратился он к ней.
Та улыбнулась своей очаровательной улыбкой, поклонилась и вышла. Вскоре он услышал голос Лачи:
— Заходите!
Он вошел в комнату. Лачи стояла на деревянном помосте с бубном в руке.
— Сфотографируйте меня так!
— Согласен! — он взял кисть и начал растворять краски. — Только никому не говори, что я делаю твой портрет.
— Ладно. Но что в этом плохого? Ведь все люди фотографируют. Однажды на вокзале меня сфотографировал один англичанин и дал мне за это пять рупий. Меня очень многие фотографировали!
— Но это ведь не фотография!
— А что же?
— Это живопись. Я буду писать твой портрет красками на холсте!