Дорога затмения
Шрифт:
— Да, — отозвался он, совлекая с нее одежду. — Видно, любовь и впрямь самый хрупкий из божьих даров. Люди тянутся к ней, но беречь не умеют. — Он притянул возлюбленную к себе, и первые его поцелуи были горьки.
Потом ласки стали более жаркими, правда Падмири боялась, что он причинит ей боль. Потертости на ее бедрах и ягодицах отчаянно ныли, а еще она опасалась, что их неприглядный вид его охладит. Ничего подобного не случилось, он был восхитительно нежен. Первое извержение вызвало в ней восторженный крик. Второе ошеломило ее, третье лишило сознания. Но не совсем, просто Падмири утратила свое «я». Он и она сделались нераздельны, переливаясь друг в друга: он отдавал ей себя, и она отвечала тем же. Все отошло, отлетело, все сделалось мелким — княжество, Тамазрайши, кровавые ритуалы и мятежи. Это — она поняла — был миг очищения: прошлое отступало, даруя ей новую жизнь. А еще она поняла, что они с ним теперь не расстанутся, даже
Она не плакала, когда он уезжал. Слезы — знак слабости, а рани должна быть твердой. Стоя на просторной веранде, она напряженно следила, как исчезают вдали четыре фигурки — он и три стражника, — пока восходящее солнце не ослепило ее.
Письмо Сен-Жермена в Дели.
Достойнейший Джелаль-им-аль Закатим!
Пусть Аллах наградит тебя сильными и здоровыми сыновьями, процветанием в этой жизни и всеми радостями в иной!
Посылаю вместе с этим письмом скромный подарок — в знак моей искренней благодарности за поддержку, оказанную моему Руджиеро в те шестнадцать дней, что он провел в твоем доме. С твоей стороны это весьма благородно, ведь мы принимали тебя не так.
Твои рабы доставили мне различные материалы из тех, что я заказывал какое-то время назад. Особенно благодарю за европейскую землю особого сорта, ведь мои собственные запасы были уже на исходе, так что посылка пришла очень кстати. Еще раз благодарю.
После всех великодушных услуг, которые ты нам оказал, мне весьма огорчительно ничего не прибавить к официально высланному в Дели отчету о гибели Тамазрайши. Сознаю, как для тебя это важно, но не считаю благоразумным передавать сплетни и слухи, тем более что они очень и очень разнятся между собой.
В числе слуг, сопровождавших твой караван, доставивший мне европейскую землю, некоторые ингредиенты и Руджиеро, есть молодая женщина, уроженка Китая. Рассказ ее тронул Она христианка, что для Китая огромная редкость, принадлежит к церковной общине несторианского толка; та и послала ее с двумя сотоварищами (братом и еще одним человеком) на Запад — искать других христиан. Брат по дороге умер, другой малый сбежал, в Пу-На бедняжка попала в лапы какого-то негодяя. Заплатила ему немалые (и последние) деньги за переезд в Константинополь, и тот усадил ее на корабль. В море капитан возжелал близости своей довольно привлекательной пассажирки, а когда та ему отказала, заковал ее в цепи и продал в первом порту. Там китаянку, по счастью, купил твой дядя, после чего она оказалась в княжестве Натха Сурьяратас. Почему «по счастью», я сейчас поясню, ибо (в который уже раз) рассчитываю на твою помощь. То, что эту рабыню отправили с караваном, показывает, что хозяин не очень-то держится за нее. Я же готов взять эту странницу с собой в Европу и позаботиться, чтобы она, теперь уже без помех, довела свое трехлетнее путешествие до конца. Предлагаю тройную сумму против той, что заплатил за нее твой дядя, деньги посылаю с твоим посредником. Надеюсь, ты все устроишь со свойственной тебе деликатностью и так, чтобы никто не чувствовал себя ущемленным. Людям упорным и чистым духом следует, как мне кажется, по возможности помогать.
Сообщаю также, что твой посредник нашел для нас подходящий корабль, мы уже договорились по срокам. Он заверил меня, что судно надежное и распрекрасно домчит нас до Египта. Что домчит, нет сомнений, а распрекрасно ли — не уверен, ибо я весьма и весьма неважный моряк.
От всей души надеюсь, что твой повелитель с благосклонностью отнесется к новой рани княжества Натха Сурьяратас. Она умна, проницательна, образованна и наделена широтой взглядов. Ты ведь виделся с ней в ее доме и, надеюсь, сумел по достоинству ее оценить. Женщину с таким воспитанием и со столь богатым жизненным опытом ничто не подвигнет на недостойные или опрометчивые поступки.
Тоскую ли я по родине? Да. Очень и очень. Я много странствовал и многое повидал. И говорю тебе: чувство, какое охватывает человека, когда он ступает на землю своих предков, не сравнимо ни с чем.
Прошу извинить краткость этой записки, но рассвет уже близится, твой караван (напоминаю — без китаянки) уходит, а мне еще очень многое надо успеть. Еще раз благодарю тебя за услуги и доброе ко мне отношение, если, конечно, благодарность неверного хоть что-нибудь значит в глазах последователя пророка.
Да хранит тебя и твое семейство Аллах!
ЭПИЛОГ
Письмо рани княжества Натха Сурьяратас Падмири к выдающемуся ученому и неутомимому путешественнику Сен-Жермену.
Рани…
Письмо это поначалу пойдет в Дели, чтобы Джелаль-им-аль Закатим через человека, знающего, где ты пребываешь, переправил его тебе. Путь долгий, но это не так уж важно.
Когда ты уехал, я запретила себе о тебе думать и не спрашивала, что с тобой сталось. Но с тех пор прошло время. Более шести лет. И теперь я хочу, чтобы ты знал, что все, чем ты одарил меня, никуда не девалось.
Жизнь моя до тебя была просто наброском, паутиной линий на листе или на стене. Я скрывалась от мира, вознаграждая себя за то маленькими подачками — пугливо, с оглядкой, готовая тут же спрятаться в щель. Моя образованность защищала меня от внешних влияний, так же как и всегдашняя склонность к уединению. Разумеется, были и более материальные средства защиты: дом, евнухи, вооруженные слуги, — но я не о том. Я и теперь окружена охраной. Ночами у моего ложа стоит стражник, другой охраняет вход в спальню; когда и куда бы я ни направилась, за мной следует пышная свита, не считая рабов. Все это призвано подчеркнуть весомость моей персоны и не является коконом, в каком я скрывала себя. Ты разрушил мой кокон и сделал это так незаметно, что я поначалу мало что поняла. Мы беседовали — я полагала, что в нас говорит любопытство, мы сливались в объятиях — я думала, этого требует плоть. Лишь несколько позже я стала осознавать, какие объемы крылись в том, что я принимала за плоский чертеж.
Это вовсе не значит, что именно это сознание подвигло меня принять на себя роль полноправной властительницы княжества Натха Сурьяратас. Вовсе нет. После гибели Тамазрайши я тут же взялась за поиски родичей, способных меня заменить. Но все ближайшие мои родственники были умерщвлены, а среди прочей родни отдаленное право наследовать трон имелось лишь у мальчиков пяти — семи лет, и ожидание, когда кто-то из них подрастет, грозило смутами нашему краю. Первый год правления достался мне тяжело. Я ошибалась, я злилась и страстно мечтала вновь удалиться в свой дом, чтобы зарыться в любимые книги. На второй год проблем даже прибавилось, но я уже не испытывала желания отрешиться от них. Теперь мое положение сделалось прочным. Не могу сказать, нравится мне это или нет, но уверена, что я ему соответствую. Знаешь ли, в народе мне дали прозвание Справедливая Рани. Это о чем-нибудь да говорит. Брата молва зовет Осторожным, о Тамазрайши не поминает никто.
Два года назад я завела себе любовника — шестого по счету и первого (прости меня!) после тебя. Он пылок, любезен, достаточно образован, но я пришла к заключению, что все наши соития назначены доставлять удовольствие ему одному. Он, правда, бывает весьма доволен, когда я возбуждаюсь, однако это его удовольствие, а не мое. Так было, впрочем, со всеми моими партнерами. Кроме тебя, мой единственный, кроме тебя. Ты говорил, что уноситься к вершинам восторга тебе дано лишь тогда, когда взмываю к ним я. В то время, признаюсь, я не очень-то понимала, что ты пытаешься мне втолковать, а теперь почитаю себя самой счастливой из женщин и храню воспоминания о наших любовных свиданиях как самый редкостный и драгоценнейший дар.
Жизнь моя, кажется, подходит к закату. Порой даже в летнюю солнечную погоду я ощущаю зимний холод в костях. Колесо вращается — для меня, для других, да и для тебя, я думаю, тоже. Когда тело рани Падмири поглотит пламя, полагаю, душа моя успокоится. Помнишь, я называла тебя детищем Шивы? Знай, теперь я считаю, что это не так. Шива бы не задумываясь и со смехом протанцевал над моим погребальным костром. Ты же, я думаю, не стал бы ни танцевать, ни смеяться. И не только над моим костром — над любым. Ты слишком ценишь жизнь, чтобы быть частью Шивы, и потому обречен на горечь утрат. А не оплачиваются ли утратами наши радости, Сен-Жермен? Если это так, я не стану более огорчаться, что ты не со мной и что я тебя никогда более не увижу.
Как долго можно выносить одиночество? Не верь первым строчкам письма. Когда ты уехал, я была как помешанная: во всех моих мыслях царил только ты. Это продолжалось год, может, два, может, долее, это продолжается и сейчас. Но годы ведь не сопоставимы с веками. Что значит мое одиночество в сравнении с твоим?
Ты просто знай, что любовь к тебе не иссякла и она не закончится с моей жизнью. (На этот счет суждения браминов расходятся, но я уверена: это именно так.) Я не усматриваю в том особых достоинств, но ничего дурного тоже не нахожу.
Не представляю, дойдет ли до тебя это письмо. Если боги пожелают, дойдет, если нет, все мои размышления так и останутся только моими. Но мне приятно думать, что ты его все же прочтешь и вспомнишь время, когда мы были вместе.
Однажды мы уже попрощались, но, мой единственный, позволь мне проститься снова. Прощай же, прощай.