Дорогами войны. 1941-1945
Шрифт:
– Скорее устанавливайте орудия, – торопили они, – фрицы начинают новую атаку! Бой идет за этим лесом, на опушке!
Мы без промедления загнали упряжки с орудиями в удобное место возле дороги. С наблюдательного пункта комбат стал передавать команды на ведение огня. На таком малом прицеле нам еще никогда не приходилось стрелять. Так близко ставить орудия позади своего наблюдательного пункта было нерасчетливо.
Только в данном случае это было оправдано, если предполагалось выдвинуть орудие на открытое место для стрельбы прямой наводкой, то есть для стрельбы шрапнелью.
Орудия вели интенсивный огонь. Я по командам, передаваемым комбатом, старался представить, что там происходит.
Прибежал связист с передовой, схватил карабин, гранаты и, убегая назад, успел только сказать:
– Бой идет за этим лесом, нашей пехоты мало, фрицы
Поблизости от орудий стали рваться немецкие мины. Орудийные номера не обращали на них внимания. Я стал опасаться: если будут потери людей, кто вытащит орудия на дорогу, кто будет спасать их? Орудийной прислуги и так мало – по два-три человека на орудие. В последнее время пришлось по приказу давать пополнение в пехоту. Я стал уже сам работать за орудийный номер – подносить снаряды. При каждом завывании очередной мины я кричал солдатам «ложись». Одна мина плюхнулась в десяти шагах, ушла под снегом в болото и взорвалась, выбросив на два метра в высоту немного грязи. В момент падения мины мы инстинктивно все пригнулись, а после взрыва повеселели.
– Да они, товарищ лейтенант, в болото плюхаются и там рвутся. Стрелять можно. Может, на передовой отобьются.
Я это уже понял.
– Если фрицы на НП прорвутся, они тут у нас будут через пять минут. Все равно не успеем выбраться отсюда с орудиями. А так, может, поможем им, – подавал совет наводчик.
Я приказал переставить одно орудие на дорогу для стрельбы шрапнелью, на случай, если появятся фрицы, поднести к этому орудию снаряды. Сказал связисту, чтобы запросил, что там, на передовой, доложил о перестановке орудия.
– Пока отбиваются. Усилить огонь. Сейчас успокоятся! – передал связист. Немецкие офицеры зря людьми не бросались. Небольшое сопротивление – и они вызвали авиацию. И здесь без нее дело не обошлось. Прямо над головами, на самой малой высоте, как бы только оторвавшись от земли, прополз «юнкерс». Я немедленно сообщил об этом комбату. Он сказал, что уже скоро смеркаться начнет, на завтра все оставляют. Ночью надо отвести орудия назад, за Волхов. Бомбить завтра будут. А пока снижайте темп огня, одна минута – выстрел – до отбоя, чтобы окончательно успокоились.
Я про себя отметил, что комбат создает впечатление у противника: мы остаемся на своих местах.
Последовала команда «отбой». Мы с трудом вытащили остальные орудия на дорогу и покатили за Волхов, на старые огневые позиции.
На другой день мы со старшиной поехали на санях забрать оставшиеся снаряды, оставленные впопыхах некоторые свои пожитки. Он предложил переехать через замерзшую реку, левее дороги, взглянуть днем на то место, где пехота недавно билась за плацдарм на другом берегу Волхова. Едва мы выехали на противоположный берег, перед нами открылось поле боя. Все пространство от самого берега до леса было устлано убитыми нашими солдатами. Все до единого раздеты до нижнего белья. В лютую зиму первого года войны теплую одежду успели собрать. Солдаты, которые это делали, всегда извинялись: «Прости, браток, тебе она ни к чему, а нам топать надо вперед, до Германии…» Видно было, что наша пехота не раз и не два бросалась в атаку из-под крутого берега, пока не зацепилась за лес, в котором она, опрокидывая сопротивление противника, быстро оказалась на рубеже, где вчера шел бой, в двух километрах от берега. Было непонятно, кто так бездумно распорядился жизнями наших солдат. Ведь можно было перед наступлением вызвать артиллерию и обработать кромку леса огнем. Какой полк, какой дивизии наступал, неизвестно. Впрочем, спрос на артиллерию был большой, ее всегда и везде не хватало, как и авиации. Шел только 41-й год, первый год Отечественной войны.
Приехав на место, где стояла батарея, мы увидели следы недавней бомбежки: разбросанные ящики со снарядами, заляпанные замерзшей грязью, воронки, исковерканный вокруг лес.
Нашли несколько ящиков, которые уцелели, погрузили на сани и двинулись не спеша назад. Вдруг увидели выбежавшего из леса связиста Привалова, которого считали погибшим. Он обрадовался встрече с нами, сел в сани и сказал:
– Гоните! Немцы заняли наш наблюдательный пункт. Никакого прикрытия позади нас больше нет. Я один успел выскочить и вот плутаю по лесу, пока вас не увидел. Нет ли у вас корочки хлеба, три дня во рту маковой росинки не было!
Мы со старшиной сразу поняли, как мы рисковали, совершая свою поездку за снарядами под нос к немцам. Они еще не знали, что впереди них никого нет, что линия фронта снова проходит теперь по реке.
Мы погнали на санях к себе, за Волхов, слушая рассказ Привалова о том, что произошло на НП. Пересказать то, что говорил Привалов – значит пояснить, что скрывается за словами фронтовиков, говорящих: «Чудом остался жив». А чудо состояло в следующем: немецкая пехота подобралась на рассвете к остаткам наших стрелков, перебила их, вошла в расположение нашего наблюдательного пункта, стала открывать крышки землянок и спускать туда по гранате. Разведчики и связисты были перебиты, командир взвода управления взят в плен. Привалов находился в крайней землянке, услышав взрывы, выскочил из землянки, увидел, что немцы спускают гранаты, упал среди убитых и притворился мертвым. Среди убитых ходил рыжий немец и стрелял из автомата в лежащих солдат – для верности. Подошел к Привалову, стал менять рожок, вставил его в автомат и направил на него. Привалов лежал у его правого сапога. Рыжий тщетно нажимал на курок – в немецком оружии тоже застывала смазка. В это время его окликнул другой немец, который взял в плен командира взвода управления. Рыжий бросился к месту события. За пленного в немецкой армии давали отпуск домой на месяц. Привалов чудом уцелел, дождался ночи и стал пробираться к своим, а по пути смотал немецкий кабель.
Комбат, который ночью вслед за орудиями покинул свой НП, был уже на огневой позиции и, увидев нас, обрадовался, что мы вернулись невредимыми. Привалов был уже внесен в список погибших со всем взводом управления.
Вскоре мы снялись с этого места, весь полк перебрасывался на другой участок фронта. Походная колонна с большими интервалами между батареями двигалась к новому месту сосредоточения. В моей голове не было ни малейшего представления, куда мы едем, где идем. В пределах видимости иногда появлялись очертания населенных пунктов, которые обходили стороной. Чувствовалось, что путь держим дальний, что приняты какие-то меры предосторожности, поскольку обходим населенные пункты. Погода стояла пасмурная, авиация не беспокоила, но и по звездам было невозможно определить направление движения.
В армии действует закон – военная тайна при передвижении. Чем меньше будут все знать, тем целее будут. Батарею ведет комбат, комбатам приказы отдают командиры дивизионов, дивизионы направляет командир полка, полки двигает командир дивизии и так далее. Каждый знает то, что ему положено. Солдаты уже привыкли к этому, меня не спрашивают, я тоже.
Придем – узнаем.
Шли по бездорожью, по глухим лесным просекам. Дни и ночи шли под пронизывающим ледяным ветром, в пургу и метели. Шли, утопая в снегу, по непролазной чаще леса, по заснеженным склонам небольших возвышенностей, где уже после прохождения трех батарей вместо колеи дороги оставалась раскатанная до самого подножия катушка. Продвижение по такому склону последней шестой батареи, вооруженной тяжелыми гаубицами, требовало нечеловеческих усилий. Каждое из препятствий, которые приходилось преодолевать, навечно осталось в памяти фронтовиков.
Дорога войны – это не просто движение по пересеченной местности, не только пробки и бомбежки – это многократное, замысловатое испытание физических сил каждого на грани возможного и невозможного. В привычных условиях эти перегрузки кому-то могут показаться нереальными, фантастическими.
В одном месте пришлось особенно тяжело. Мы двигались по склону небольшой высотки, подножие которой оканчивалось обрывистым берегом замерзшей речушки. Проходящие впереди орудия, поддерживаемые десятками солдат из всех батарей, одно за другим преодолевали опасное место, и каждое из них, сползая немного боком в сторону обрыва, полировало коварный склон. Последней батарее помогать было некому. Едва первая гаубица ступила на склон, как сразу же многие лошади, словно подкошенные, попадали на брюхо. Отчаянными усилиями орудие, сползшее боком к обрыву, удалось задержать. Ездовые с трудом поднимали лошадей, рубили на склонах ямки, в которые лошади могли бы опереться копытами, орудийные номера долбили в склоне канавки для колес орудий, опасливо поглядывая на обрыв, находившийся в нескольких метрах. Каждый метр пути на этом склоне приходилось брать приступом. Все измотались, и у меня возникло опасение, что при движении других орудий может произойти катастрофа. Орудие может рухнуть с обрыва, увлечь за собой людей и лошадей, будут человеческие жертвы.