Дорогами войны. 1941-1945
Шрифт:
Комиссар Фролов: «…Кажется, не помню, я за какой-то ящик ухватился, потерял сознание. Как иголку в сене, обнаружил меня «Ударник». Ефимов, командир, старый мой приятель. Спасибо ему».
…Мешают валенки. Начинаю стаскивать их, захлебываясь, под водой. Пробкой вверх, на трехметровую волну! Руки – грабли, молочу локтями подальше от корабля, а то утянет с собой. Вокруг – головы, ящики…
– Маруся, – кто-то кричит, – прощай!
– Вставай, проклятьем… – голос тонкий, обрывается.
– В господа… в адмиралов… Не умеют воевать! Аааааа!
Теряю сознание. Очнулся от грохота: «Вирсайтис»
– А ну, отлупись на два лаптя в сторону! – кричу акентьевскую фразу и ухожу с этими двумя под воду. И там, вопреки психологии утопающих, они меня упускают.
…Звездочка. Маленькая, но яркая. Низко так, кажется, метров десять до нее. Венера? Марс?
Я из седых глубин земного горя Лицом тянулся к утренней звезде…Все, хватит! Не на что больше надеяться, все наши корабли ушли. Руки по швам – пошшел вниз.
Страшно быстрое кино крутит передо мной мою жизнь: мама повязывает платок (у меня болят уши), Галка целует, привстав на цыпочки, технорук Петровский (в военном) смотрит мне в глаза…
Нет, нет! Если каждый вояка будет так легко сдаваться… Выталкиваю себя! Глубоко, однако, я успел утонуть. Хватаю, как рыба, воздух… Винты! Проворачиваются, «живые». От винта! На корме… Не по-нашему написано… Неужели немцы подбирают? Нет уж, сучки, лучше я сам… Гребу локтями. А что же там написано? Да… это же «Лайне»!
– На «Лайне»! Спасите! – кричу. (Слева, на луне, черные головы-валуны. Цепляются зубами за поданные концы, срываются…) – Спасите!
– А ты кто такой? – почему-то спросили с мостика.
– Сигнальщик с «Вирсайтиса»!
Бросили спасательный. Меня стало ветром относить от корабля. Отпускаю круг. Смотрю: шлюпка на талях по правому борту. Я к ней. Два человека качаются вверх-вниз. Уловил момент – раз! – локтями за борт.
– Забрасывай ноги! – кричат.
– Нет ног, отморозил, кажется.
– У нас все равно нет врача! – пьяный голос. Набрасывают, однако, под мышки петлю. Все. Выключился. Снится: кто-то, подбрасывает меня вверх. Больно. Возвращаюсь к жизни. «Подорвались, подорвались!» – слышу. Открываю глаза: красноармейцы сбились у люка, лезут друг на дружку… Паника.
Бежать не хочется. И не могу: все тело – сплошная рана. Осматриваю себя, как та английская бабка у Маршака: «Ей-богу, это не я!» Я на решетках над котлом, в валенках, в белых брюках, гимнастерка с ефрейторской штукой в петлице; на голове полотенце… Уши – потрогал – волдыри.
Возвращаются на прежние места красноармейцы: это был не взрыв – шуровку уронили в кочегарке! Нервы… А вот это уже настоящий взрыв! Но никто никуда не побежал. Узнали: канлодка «Волга» подорвалась. Но идет самостоятельно.
На мертвых ногах спускаюсь с просушки вниз.
– О, явление Христа народу! Жив, крестничек? – радостно шумит чумазый, пьяненький слегка, кочегар. – Я – Ваня! А ты?
– А я – Саня!
– Елочки! Я думал: хана тебе. Честно. Пульс пропал, положили тебя на юте с теми… которым все равно, где лежать. Между прочим, там лежит ваш старшина 2-й статьи, комендор, Потатуев, кажется, его фамилия? В живот чем-то… Кричал, просил добить. …Так вот, лежишь ты там, а мне обидно: чуть не накрылся из-за тебя. Вынул из кучи и давай тебе искусственное делать. Даже паром из шланга подогревал! Учти. Может, и меня когда из беды вынешь, война-то, видать, длинная будет. Тут еще ваши есть. Идем, покажу.
Открываю дверь… Яркий, прекрасный свет над столом! Кузя, Лобанов бросаются целовать, предлагают выпить. Что-то синее (денатурат?).
Я плачу… Заводят патефон.
Бей, винтовка, Метко, ловко…Какая прекрасная песня! Самая лучшая на свете…
– Эсминец, эсминец по курсу! А наших здесь нет… – разнеслось по канлодке.
«Лайне» все свои снаряды давно уже раскидала. Еще на Ханко. Туман. Впереди – силуэт большого корабля. Что-то будет?.. Лобанов:
– Товарищи! Тише! Это же мой танкер! Он здесь еще с августа, когда из Таллинна шли, дрейфует… Не хочет тонуть, как человек…
Все облегченно вздохнули. (Но… командиры-то, по-моему, должны бы знать место притопления танкера? Должны!) Новая беда: открылся Гогланд, а обогнуть его – нет паров, все сгорело в топке. Снова бросают ребята в огонь кто что: бушлаты, шинели, ломают сохранившееся дерево надстройки.
Эсминец «Свирепый» встречает нас. Раньше бы встретил, когда без хода были. Ну, ладно. Как говорится, как бы бабка ни хворала, лишь бы к сроку померла. Дошли!
А морозец-то того… Хорошо, хоть гора от ветра закрывает. Командование острова поселило нас, утопленников, на отдых в помещение… не то финский домик, не то сарай. Солома!
Зарываемся, как в детстве, согреваемся помаленьку. Ожили ребята, робкая радость в глазах. И печаль. Столько товарищей потеряли…
«Сколько-то нас, с «Вирсайтиса», осталось? – думаю. – Здесь, в сарае, пока налицо трое – Кузя, Лобанов и я».
4 декабря. Утро. Интенданты сухарей прислали. А чем размочить?
Где-то матросы откопали ржавый чайник, бегу на стоящий напротив сторожевик «Коралл».
– Нет у нас кипяточку! Нет, ничего у нас нет. Повадились! – истерично завопил мордастый, в замасленной робе краснофлотец. Я замахнулся врезать чайником, но псих вовремя захлопнул дверь камбуза.
«Вот гады! Правду говорил про них Акентьев – жлоб на жлобе», – матерясь, бегу ни с чем в сарай.
На вопросительные взгляды ребят я сбрехал:
– У них воды пресной нет (скажи я правду – «Кораллу» не избежать абордажа).
Сидим в соломе, живем – сухари жуем, снегом запиваем.
Ветер. Вечер. Отряхивая с одежек гогландскую солому, поднимаемся по трапу на БТЩ «Гафель». Что-то нам уготовано на пути от Гогланда до Кронштадта? Но… так бодро, даже весело, смотрит с мостика на нас славный хохол Шкребтиенко, командир «Гафеля», что поневоле настраиваешься на оптимистическое: «А ни хрена! Дойдем и вернемся, и усэ пэрэможемо!» Приглашают в… трюм. Это хуже: я, как птица к ветке, к мостику привык.