Дороги и судьбы
Шрифт:
Рассказ был подробный, длинный, хватило его до моего дома у метро "Аэропорт", и вот мы приехали, и я помогаю Анне Андреевне выйти из автомобиля, а она произносит: "Вы прозаик. За вами не пропадет!"
А ведь пропало. Почти пропало! По легкомыслию своему я не записала этот рассказ тогда же, пока свежа была в памяти ахматовская, ни на кого не похожая речь. Не сделала я этого и вынуждена теперь излагатъ ее повествование своими бледными словами. И утрачены какие-то детали. Ну например: кого именно хоронили в тот день? Под каким предлогом не впустили Ахматову в свой дом ее друзья! Увидели ее в окно и просто не открыли дверь на звонок?
Да, не записала. Да, какие-то подробности забыла. Но вот мой вопрос и ее ответ - помню. "В каком это было году?" И она медленно, подчеркивая каждое слово: "В ТОМ САМОМ: В ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОМ".
Ее слова: "Вы прозаик, за вами не пропадет!" - я пропустила тогда мимо ушей. Лишь через несколько дней спохватилась. Боже мой, ведь я знаю ее уже пятый год, столько всего от нее слышала, и столько всего за мной уже пропало: нет у меня привычки ни дневники вести, ни записные книжки заводить... Вот, видимо, с того момента, спохватившись, я и стала записывать ахматовские, чем-то меня поразившие фразы. Речь Ахматовой была настолько своеобразна, точна, порой афористична, что передавать ее своими словами, восстанавливать по памяти, опираясь лишь на смысл сказанного, такое было бы бесстыдством. Записывать следовало по горячим следам, в тот же день. Это не всегда удавалось. Поэтому записей мало и они отрывочны.
"Она проводит время в неустанных заботах о себе самой". (Это об одной нашей общей знакомой.)
Про себя насмешливо: "С большой прямотой напросилась на комплимент".
"Всегда мне были подозрительны люди, которые слишком любят животных, и те, которые их не любят совсем".
"Хвастовство ослабляет человека. Открываются тысячи ахиллесовых пят".
(Гневно.) "Нельзя писать о войне таким же тоном, каким женщина рассказывает о своих недомоганиях". (Это по поводу статьи одной писательницы.)
"Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину... (Пауза, а затем очень убежденно и раздельно.) Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось".
Выслушав исповедь одной своей знакомой, задумчиво:
"Со мной все бывало. И это со мной было".
На мой вопрос, как она относится к стихам одной поэтессы, сказала: "Длинно пишет. Все пишут длинно. А момент лирического волнения краток".
(Она терпеть не могла, когда ее называли "поэтесса". Гневалась: "Я поэт".)
На чей-то вопрос, как она относится к произведениям Александра Грина, ответила:
"Перевод с неизвестного".
Говорили о прозе, и я о том, как отражается личность автора на всем, что он пишет. Она:
"А в лирике нет. Лирические стихи лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь".
Об одной своей молодой приятельнице, много помогавшей ей с бумагами и рукописями, сказала:
"Она все делает тихо, как бабочкино крыло".
"Рухнул в себя, как в пропасть!" (Эти слова я слышала от нее не раз. Они произносились
Как-то она сказала, что не любит Чехова. "Я: "Почему?" Она: "Подумайте сами". Я стала думать. Придумала вот что: ее стремление к ясности, конкретности, точности не признает недоговоренности, некоей пастелевости... Короче, придумала я нечто шаткое и малоубедительное, однако рискнула ей это сказать.... В тот день она приехала из Ленинграда, лежала в маленькой комнате Ардовых, усталая, полубольная. В такие дни приглашала к себе так: "Приезжайте, если вам не скучно сидеть с больной старухой..." Итак, я высказала свои мыслишки, а она рассердилась, села на кровати.
"При чем тут это? Совершенно не в этом дело... Чехов и стихи несовместимы!.."
Кажется, в тот же вечер насмешливо говорила о Бальзаке, о его романе с полькой, разоблачая общепринятый взгляд на длинную, верную, нежную любовь... "Скрывался от долгов, называл себя безутешной "вёв Мари", в землях польки увидел выход, а она его надула".
Как-то заговорили о Толстом и Достоевском. Она:
"Вы делаете ошибку, свойственную многим русским интеллигентам, противопоставляя Толстого Достоевскому. Неверно. Они как две самые высокие башни одного и того же величественного здания. Самые высокие. Вершины. В них лучшее, что есть в русском духе".
И еще о Достоевском:
"Преступление и наказание" единственный его роман, правильно построенный. В остальных действие происходило раньше, а мы присутствуем лишь при развязке, самой последней".
О романе "Подросток":
"Русский большой роман не может быть построен на шантажном письме, зашитом в подкладку. Это ошибка гения... Подросток учился у Тушара, с детства учился, а стеснялся своего дурного французского языка. Это Федор Михайлович себя вставил, как он себя чувствовал, попав в общество... И опять себя, когда подросток рассуждает о любви, о том, что после первой ночи он ее убьет... Не мысли мальчика, а самого Федора Михайловича... И тут же он перепутал из Библии..."
Она сказала, что именно перепутал, но, к сожалению, это я забыла.
Жалею и о том, что не записала вовремя ее великолепную гневную речь, посвященную роману "Анна Каренина". Она утверждала, что Толстой в романе этом сказал: женщина, изменившая мужу пусть по самой страстной любви, становится женщиной потерянной... Она утверждала, что Толстой, в начале романа влюбленный в Анну, в конце романа ненавидит ее и всячески унижает. И доказывала это цитатами. Но невозможно своими словами передать ее речь... Надо было слушать ее самое, видеть ее гневное лицо. А гневалась она потому, что ненавидела всякую домостроевщину. Не раз я слышала от нее слова: "Я всегда за развод".
Ноябрь, 1960 год. Сидим в маленькой комнате у Ардовых. Анна Андреевна вспоминала прошлое в связи с тем, что в апреле будущего года исполнится пятьдесят лет с тех пор, как стихи ее впервые появились в журнале "Аполлон" и очень быстро был отклик в газете "Новое время" - пародия Буренина...
Я спросила, какие именно стихи были тогда опубликованы.
– Смрадный "Сероглазый король" и еще что-то... Не помню уж что...
Ее раздражал успех, выпавший на долю "Сероглазого короля". Об этих стихах она говорила тоном оправдания: "Мне же было тогда двадцать лет, и это была попытка баллады".