Дороги товарищей
Шрифт:
Когда отец с воодушевлением начинал делиться новостями, вычитанными из газет и журналов, мать скучала, лицо ее становилось чужим, замкнутым. А когда она принималась рассказывать о том, какое платье сшила себе соседка-полковница, или о том, что за женщиной-военврачом ухаживает начальник штаба, — мрачнел отец…
Так и шла их жизнь. Отец, летчик бомбардировочной авиации, редко бывал дома, Женю воспитывала мать.
Она воспитывала Женю по-своему, по старинке, как тепличный цветок в глиняном горшочке. Но Жене эти рамки мещанского благонравия
Женя тоже любила мать. Но отца она любила больше. Она впитывала то, что говорил он, большой, сильный, но не нашедший в жизни счастья человек…
Шли годы — тревожные и безрадостные для Марии Ивановны, для Жени — бурные, веселые, мелькающие, как страницы школьного дневника. На туалетном столике Жени, вместо детских безделушек, появились духи, красивые гребенки. Детские тапочки были заменены туфлями на высоком каблучке. У Жени были уже тайны, которые она могла открыть разве только во сне…
В семье же назревали события.
Женя отлично помнит, как однажды Мария Ивановна в ярости бросила с этажерки к порогу бесценную для отца книгу, как разлетелись во все стороны страницы… В тот вечер Женя впервые заметила на глазах отца слезы.
— Я тысячу раз говорил тебе, Маша: учись, учись! Я создал тебе для учебы все условия, не хотел, чтобы тебя обременяли дети. Ты же говорила: учеба не для тебя, для тебя — дом, хозяйство. Ты упрямо отвергала даже газету! Теперь ты хочешь, чтобы я затворился с тобой в этом доме, ограничил свою жизнь приготовлением варенья да слушанием сплетен досужих теток… Я не смогу так жить. Этого не будет!
Разрыв назревал.
Месяца через два, после еще одной, столь же бурной домашней сцены, Лев Евдокимович Румянцев, собрав свои вещи, покинул Чесменск. Прощаться с дочерью он пришел в школу. Он говорил, что часть его переводят в пограничный округ и что он надеется на лучшие времена, когда снова они все будут вместе… Еще тогда Женя знала, что этого никогда не будет. Тревога сжала ее сердце. Тогда же она решила: закончит десятилетку и уедет к отцу. Навсегда. Навечно. Это она решила твердо. И с тех пор все время подогревала себя мыслями об отце.
Отец чуть ли не в каждом письме приглашал ее в гости. Сначала мать не хотела и слушать об этом.
Женя сказала:
— Я поеду, как только мне исполнится семнадцать лет!
Мать скрепя сердце согласилась.
И вот этот счастливый момент настал.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Около полустанков и маленьких станций скорый поезд замедлял ход. Женя по пояс высовывалась из окна вагона и приветливо махала рукой железнодорожникам в красных фуражках, прохожим, детям… У девушки было такое оживленное, веселое, хорошее лицо, что степенные дежурные по станциям с
— Счастливого пути! — слышала Женя на каждом полустанке.
За окном вагона густая стена леса постепенно сменилась редкими перелесками. Наконец, лес вообще исчез и начались степи. Поезд, вырвавшись из тесных объятий лесов, как будто помчался быстрее. Женя, подставив лицо и грудь свежему ветру, глядела на далекий край земли, застланный синей дымкой, и ей казалось, что горизонт все отступает и открывает ее взору все новые и новые картины, одну прекраснее другой. И так с утра до самого вечера.
Только к концу путешествия Женя вдруг сделалась молчаливее, рассеяннее: нахлынули думы об отце. На лбу девушки легли мечтательные, нежно-суровые морщинки.
«Папа! Какой ты стал? — Она не видела его более трех лет. — Наверное, постарел за это время…»
За окном замелькали синеватые склоны Карпат. Волнения девушки усилились. Ее лицо то покрывалось румянцем, то бледнело, она то смеялась, то делалась пасмурной; часто выходила в тамбур и молча смотрела в открытую дверь вагона на мелькающие мимо беленькие украинские хаты.
Наконец — последний перегон. Женя стала поспешно собираться. С большими горящими глазами ходила она по купе, брала одну за другой свои вещи, клала их обратно и все время спрашивала проводника:
— Уже скоро? Скоро ли? Ах, скорее бы!
Когда поезд подошел к вокзалу, утонувшему в зеленом море тополей и сирени, Женя уже стояла на подножке с чемоданом в одной руке и с плащом в другой. Ослепительное южное солнце ударило ей в глаза. Она зажмурилась, засмеялась и, как только поезд, зашипев, остановился, прыгнула на белый, мощенный ноздреватым камнем перрон… пробежала шагов десять… огляделась…
Вокруг нее высились пирамидальные, словно изваянные из зеленого мрамора тополя, похожие на острые наконечники гигантских стрел. Сквозь заросли сирени просвечивало уютное, из красного кирпича, приземистое здание вокзала. Бело-красная, с синими обводами у фундамента водокачка тоже вся была обвита зеленью и казалась среди громадных тополей игрушечной. Все было странным, необыкновенным, даже солнце, которое висело, как почудилось Жене, почти над головой…
Около водокачки Женя увидела лимузин и направилась было к нему. Сзади послышались торопливые шаги, и знакомый голос произнес:
— Женя!
Она вздрогнула, обернулась и вскрикнула:
— Папа!
Чемодан с грохотом упал на перрон.
— Папочка! — закричала Женя.
Взвизгнув, она с распростертыми руками, как бы несомая на крыльях, кинулась к отцу, повисла на его плечах и замерла.
Молоденький командир в лихо одетой набекрень фуражке с голубым околышем щелкнул каблуками, подобрал чемодан и плащ.
Сжавшись в комочек, Женя прильнула к отцовской груди, наслаждаясь знакомыми крепкими запахами табака и походных ремней.