Дорогой длинною
Шрифт:
– Иду-у-у!
– отозвалось откуда-то с кладбища.
Илья, вздрогнув, повернулся на голос. Ему стало жутковато. Заросли крапивы и лебеды закачались, послышались шаги, и из сорняковых джунглей вынырнул сгорбленный старик с мощными плечами, чуть не разрывающими старую холстинную рубаху, с широкой нечёсаной бородой и обширной плешью.
– Чего верешшишь, как на пожаре, сикильдявка?
– густым и хриплым басом осведомился он.
– Всех покойников мне всполошишь. Покойник - он шум не обожает.
– Ничего твоим мертвецам не будет, - весело сказала Маргитка.
–
– Забудешь его… - Старик смотрел на Маргитку сощуренными слезящимися глазами, а стоящего рядом Илью, казалось, не замечал.
– Чего Семёну надо-то?
Маргитка подошла к старику, поднялась на цыпочки, что-то торопливо заговорила, показывая на избушку. Илья наблюдал за ней с нарастающим недовольством, уже начиная понимать, в чём дело. Когда же дед молча кивнул и Маргитка полезла в рукав, Илья поспешно шагнул к ним. Не хватало ещё, чтобы за него платила девка!
– Получи, дед.
Никодим поднял голову. Поблёкшие глаза недоверчиво посмотрели на Илью:
– Ты-то что за молодец? Цыган, что ли?
– А она, думаешь, кто?
– пробурчал Илья.
– Не знаю, - пожал старик могучими плечами.
– Я, мил человек, ничего не знаю, ничего не ведаю и при живых глазах слепым хожу. Потому до девяноста годков и дожил. Хошь - плати сам, мне без вниманья. Благодарны премного, господа цыгане, за ваше неоставление…
Последняя фраза прозвучала с явной насмешкой, но Илья промолчал.
Молча проследил за тем, как Никодим прячет деньги за голенище сапога, подхватывает с травы свой заступ и бесшумно, как бродячий кот, исчезает в крапивных зарослях, и лишь после этого повернулся к Маргитке:
– Он кто?
– Говорю - колдун… Да сторож, сторож он при кладбище.
– А ты его откуда знаешь? И Паровоз тут при чём?
– Маргитка молча улыбнулась, и Илья повысил голос: - Отвечай, раз спрашиваю! Была ты с ним здесь?
– А ты на меня не ори, серебряный мой, - спокойно сказала она.
– Я тебе не жена - забыл? И не спрашивай ни о чём. От лишнего спроса голова болит.
Пойдём-ка лучше.
Маргитка выпустила руку Ильи и, наклонившись, быстро вошла в низенькую, держащуюся на одной петле дверь избушки. Ему оставалось только последовать за ней.
Внутри оказалось неожиданно чисто и даже просторно, словно стены старой избёнки раздвинулись, впуская гостей. Стоя на пороге, Илья осматривал проконопаченные стены, мрачного Спаса в углу, лубочные картинки возле окна, широкие нары, покрытые лоскутным одеялом, стол с потёртой скатёркой, ухваты и кочерги у белёной печи. За печью валялись какие-то узлы. Илья подошёл было посмотреть, но Маргитка поспешно оттащила его от них:
– Нет, ты туда не заглядывай, это лихими людьми положено.
– Краденым, что ли, Никодим твой торгует?
– А шут его ведает… - Маргитка, стоя к нему спиной, взбивала подушки на нарах.
– Я не спрашиваю, здоровее буду. Мне, может, тоже хочется до девяноста годов дожить… Нет, вру, не хочется! На кого я тогда похожа буду?
Илья
Оставшись в рубашке и обеими руками встряхивая волосы, она посмотрела на Илью. Тихо сказала:
– Ненаглядный мой… Иди сюда - ко мне. Иди…
Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Тёмная вся, как мёд гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы… Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или… или чем чёрт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения её тоненьких, горячих пальцев - и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.
– Девочка… Чяёри… Цветочек мой, чергэнори[117]… солнышко весеннее… Мёд ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…
– Ой, боже мой… Боже мой… Боже мой, Илья… Она плакала, улыбаясь сквозь слёзы, и торопливо смахивала солёные капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и чёрные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся брёвнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметёный пол избушки.
Глава 8
В ночную тишину врезались крики.
– Илья… Илья, проснись… Да просыпайся же!
– Что такое?..
– Горит!
Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался.
В самом деле пахло гарью.
– Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда…
– Подожди, это не у нас. С улицы несёт.
Настя по пояс высунулась в открытое окно. Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце тёмной Живодёрки отчётливо было видно красное зарево.
– Поднимай всех!
На ходу натягивая сапоги, Илья через три ступеньки поскакал по тёмной лестнице вниз.
Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу стояла распахнутой, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми вёдрами.
Мимо Ильи пронёсся с двумя жбанами Кузьма, за ним - Митро с бадьёй.
Молодые цыгане умчались ещё раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая вёдра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку солёные огурцы, вырвал его у неё из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.