Дорогой Джим
Шрифт:
Яростно крутя педали, чтобы одолеть крутой склон холма и поспеть-таки на урок, я все пыталась припомнить выражение глаз того бедняги шведа.
Нет… он не просто испугался, услышав, что сказал ему Джим.
Он просто оцепенел от ужаса.
Да, он боялся… боялся за свою жизнь.
V
Все утро я из кожи вон лезла, стараясь не сойти с ума, пока рассказывала двум недоумкам о Великой пирамиде, о правителе, по приказу которого ее когда-то возвели, и потом, когда писала на доске «фараон Хуфу» — словосочетание, которое ни один из них никак не мог выговорить. И все это время изо всех сил пыталась выглядеть уверенным в себе, многоопытным педагогом, а не зеленым первогодком, только
Но — раз уж я дала слово, что буду честна с тобой, — так вот, больше всего я думала о нем самом. Я умудрилась даже каким-то образом отключиться от царившего в классе шума, и не слышала ничего, только отдаленный рокот мотоцикла… Возможно, это был «Винсент Комет».
— Мисс, но вы ведь так и не ответили на мой вопрос, — запротестовала Мэри Кэтрин Кремин и… да, черт побери, она была совершенно права! Я действительно не слышала ни слова из того, что она сказала.
Я услышала собственный нервный смешок, сорвавшийся с моих губ, а потом как будто вынырнула на поверхность, вернувшись к действительности. Передо мной, в накрахмаленной и тщательно отутюженной школьной форме, стояла моя ученица, и карандаши, разложенные у нее на парте, остро заточенные заботливой рукой, смахивали на смертоносные пики. Она так крепко стиснула школьный мелок, словно это могло помочь расшевелить меня. Мэри Кэтрин Кремин как раз вознамерилась осчастливить меня старательно подготовленным дома докладом о Долине царей, и я могла понять ее справедливое возмущение — ну как же, я ведь имела дерзость витать в облаках, как раз когда она уже настроилась на отличную оценку.
— Ох… прости, Мэри Кэтрин. Так о чем ты спросила?
Юная инквизиторша сурово скрестила руки на груди, смерив меня негодующим взглядом. Из груди ее вырвался тяжелый вздох. Шнурки на ее ботинках были так туго зашнурованы, что оставалось только дивиться, как бедный ребенок способен передвигать ноги.
— Дэвид говорит, что сфинкс лишился носа, потому что кучка французских солдат взобралась наверх и отколола его. А я считаю, что это неправда. Это так?
— А вот и нет! Я сказал, что они стреляли по сфинксу из пушки! — весело завопил Дэвид, дюжий, крепко сбитый парнишка, обладающий двумя неприятными недостатками — резким, пронзительным голосом и на редкость зловонным дыханием.
— Заткнись, урод! — прошипела Мэри Кэтрин, поправив заколку в волосах. — Не то сейчас как…
— Руки коротки!
— Тише, пожалуйста, — попросила я, жестом велев Мэри Кэтрин вернуться на свое место, что она и проделала, впрочем, без особого энтузиазма. У Дэвида было такое лицо, словно он примеривался, не запулить ли в нее яблоком с одного из деревьев в школьном саду… Не могу сказать, что я осуждала его за это.
— Собственно говоря, достоверных сведений об этом нет, — начала я, постаравшись сделать это как можно более тактично. — Многие историки считают, что сфинкс лишился носа еще в четырнадцатом веке и сделали это местные вандалы, так что, возможно, наполеоновские солдаты тут ни при чем. Но точно мы ничего не знаем.
Это соломоново решение, похоже, разочаровало обоих, и Мэри Кэтрин, и Дэвида, потому что они тут же дружно запротестовали.
— Но, мисс! — возмутилась маленькая «Мисс Задайте-нам-на-дом-побольше-уроков», в голосе ее появились писклявые нотки. — Как же так?! Я же специально читала об этом. И везде определенно сказано, что французы тут ни при чем. Нос сфинксу отколол какой-то…
— Они, конечно! — заорал Дэвид, выбив на парте оглушительную дробь. — Они палили по нему из пушек! Бам! И нет носа!
В классе поднялся невообразимый гвалт. Юные любители истории разбились на два лагеря, приверженцы каждой версии с жаром доказывали свою правоту. Шум стоял невероятный, и я, как ни печально, ничего не могла с этим поделать. «Мисс Совершенство» против «Мистера Знайки» — такое, увы, случалось уже не раз. Вслед за оскорблениями в ход пошли школьные учебники, я возвысила голос, призывая всех успокоиться, но мои попытки, казалось, только подлили масла в огонь. Маленькие чудовища, с тоской подумала я, украдкой бросив взгляд на часы. До звонка было еще далеко.
И тогда вдруг я услышала отдаленный рев мотоцикла.
Он прорвался сквозь царивший в комнате шум, с легкостью перекрыв его… он явно приближался, с каждой минутой становясь все громче, заглушая пронзительные вопли моих учеников… Наконец они тоже услышали это, потому что крики стали понемногу стихать. Я узнала его мгновенно. Это был натужный рев двигателя старого мотоцикла, имевшего обыкновение выходить из строя по меньшей мере раз в день и давно уже прозрачно намекавшего, что пора бы уделить ему хоть немного внимания. Я выглянула из окна, но не увидела ничего — только мой обшарпанный старичок «рэли», притулившись возле еще более обшарпанного «форда-фиесты», словно ослик, терпеливо дожидался меня на школьной стоянке. Из окна дорогу не было видно, но я изо всех сил вывернула шею, надеясь хотя бы краешком глаза углядеть пролетающий мимо красный мотоцикл.
А потом вдруг рев двигателя, смешавшись с барабанным грохотом дождя по крыше, замер вдали, и в классе вновь стало тихо.
Один из мальчиков, Лайам, настолько тщедушный, что я могла бы с легкостью сложить его вдвое и сунуть в школьный портфель, улыбнулся. Я поразилась — такое случалось нечасто. Лайам был вечным козлом отпущения — его приятели так часто окунали его в залив, что школьная форма бедняги приобрела мерзкий коричневатый оттенок гниющих водорослей, но заметно это было только в тех редких случаях, когда ее удавалось высушить. В классе Лайам обычно молчал как рыба, а когда все-таки осмеливался открыть рот, то сначала украдкой бросал боязливый взгляд на других мальчишек, и в первую очередь — на Дэвида, как будто заранее гадая, какое наказание его ждет за подобную дерзость.
Но, похоже, сегодня что-то произошло, потому что Лайам сиял, как новенький грош.
— Вы тоже его заметили, мисс, да? — восторженно затарахтел он. — Я имею в виду мотоцикл. Заметили, да?
Лица остальных детей мгновенно повернулись ко мне — словно подсолнухи к солнцу. Глаза их горели неуемным любопытством. Мне не составило никакого труда узнать среди них тех, кто сегодня утром вместе со мной жадно разглядывал это ослепительное красное чудо, невесть каким ветром занесенное в наш тихий, сонный город. Я уже открыла было рот, чтобы сказать «нет». И не потому, что была решительно настроена лишить Лайама удовольствия в кои-то веки насладиться прикованным к нему вниманием остальных. Просто мне было страшно. Я боялась выдать себя, боялась, что эти маленькие негодники тут же догадаются, как меня взволновала краткая встреча с незнакомцем на мотоцикле, парнем, который сказал, что его зовут Джим, и от которого за версту веяло крепким ароматом животного секса. Я снова прислушалась, пытаясь различить рев мотоцикла, но не услышала ничего, кроме ставшего уже привычным городского шума.
Наконец я сдалась: обернувшись к Лайаму, неохотно кивнула.
— Да, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы лицо мое своей невозмутимостью могло поспорить с физиономией сфинкса. — Да, конечно. Я его заметила.
Как обычно, Финбар поглощал свой чай в полном молчании, которое — тоже как обычно — выглядело угрожающим.
Финбар мне нравился, действительно нравился. Можно сказать, я даже любила его. И вовсе не из-за его ненаглядного, тщательно отполированного «Мерседеса SL500», который он всегда ставил так, чтобы он все время был у него на глазах — даже пока мы обедаем. И не потому, что он мог по праву считаться самым лакомым кусочком среди мужской половины Каслтаунбира, поскольку до сих пор оставался холостяком и вдобавок зарабатывал больше миллиона в год, впаривая «самые что ни на есть настоящие потрясающие ирландские дома» людям, которые как раз и нуждаются в таких, как он, чтобы им вешали лапшу на уши, — потому что никто лучше Финбара не смог бы убедить их, что это и есть мечта всей их жизни.