Доспехи бога
Шрифт:
И без паузы: давно-де ни запеканку, ни расстегайчики не стряпала, соскучилась даже, а зачем надрываться, ежели не для кого, не для себя же самой… хозяин-то, бывало, ел да похваливал, страсть какой любитель покушать был, уважал жену, хоть и брал без любви, но какая уж любовь, коли двадесять лет разницы, а, вишь, стерпелось-слюбилось, и не бил почти, да вот беда, задрал хозяина косолапый по пьяному делу, еще запрошлый год задрал… а работник хоть и мужик, а – пентюх пентюхом, никакого от него толку нет, за что и держу, сама не знаю; так что нынче, господин проезжий, бедной вдове уж так страшно по ночам, уж до того страшно да холодно…
Это она сказала, уже стягивая рубаху.
Фигура у нее оказалась хотя и не вполне в моем вкусе, но совсем даже ничего: плотненькая, пышная, бедра крутые, грудь налитая и почти не отвисшая. Кузнечик на моем месте растаял бы мгновенно, я же какое-то время упрямился, ничего не понимал и делал вид, что почти сплю. Спать, кстати, действительно хотелось. А всего остального – не очень. В конце концов, я уже далеко не тот, что хотя бы лет десять назад, когда просто не мог спокойно пройти мимо всего, что шевелится. Но хозяюшку это не интересовало; меня опрокинули на спину, и пришлось.
А минут пятнадцать спустя я узнал, что никогда, никогда, никогда еще ей не было так хорошо, как сейчас, что я у нее – третий за всю жизнь, что лучше меня нет, не было и не будет и что вообще – куда до меня всем этим бродягам, что степным, что лесным…
Шепот прервался истерическим воплем, после чего дело пошло на второй круг.
Потом на третий.
Хозяюшка верещала, как плохо зарезанный поросенок, а я, смирившись с неизбежным, терпеливо глядел в потолок, который давно не мешало бы почистить, и на фоне густо прокопченных бревен передо мной, словно наяву, вставали заученные наизусть слайды.
Вот ражий молодец в зеленой куртке и круглой шапке с пером.
Стоит, стервец, картинно отставив ножку, на фоне дубравы, за спиной – колчан, в руке большой, почти по плечо, лук, капюшон сдвинут на затылок; улыбка до ушей, левый глаз прищурен, словно бы парень подмигивает мне – не без сочувствия.
– Криминальный элемент. Тип: лесной брат. Вид: вольный стрелок, – шепнул невесть откуда взявшийся тут информатор. – Земные аналоги…
Пошло перечисление: снаппханы (Дания), гайдуки (Валахия), опрышки (Галиция).
И так далее.
Это, надо сказать, не самые страшные из местных братков. Не вполне озверели, контактны, от родных деревень не оторвались, там в основном и базируются, отчего и вынуждены быть не простыми разбойниками, а благородными; без нужды не убивают, издержки и услуги населению оплачивают. То ли дело степные…
– …элемент. Тип: степной брат, – шелестело над ухом. – Земные аналоги…
Хозяюшкин визг заглушил информатора.
А перед глазами – плечистый мужичина на лихом коне; на плечах бурка, на башке – баранья папаха, пика торчит к небесам, сабля к кушаку пристегнута.
И тоже понимающе подмигивает, скотина.
– …а также запорожские (Малороссия)… – продрался-таки сквозь эхо информатор.
Помню, помню; полные отморозки. Живут беспределом, комплексов никаких, закон – степь, начальник – топор, ни семьи, ни родни, ни доброй славы; такие, если что, и на лекарскую ящерку не поглядят.
– Ы! – коротко сообщила хозяюшка, сползая к стенке; прижалась ко мне, потная, разгоряченная; поскулила, постонала – все тише и тише.
Спросила с хрипотцой:
– Сеньору было хорошо?
– О! – как бы в полудреме отозвался сеньор.
– Я останусь до утра, милый?
Прозвучало с намеком, но милый притворился мертвым, и минут десять спустя прелестница тоже затихла. А я долго еще лежал на спине, отстранившись от теплого, слегка влажноватого бока, глядел в до боли знакомый потолок и думал.
Покойный супруг дамы, сопящей у моего плеча, надо полагать, был кремнем не хуже Лавы, а то и покруче; в здешних краях обыватели от веку вольные, записаны за Императором, а потому к сомнительным авантюрам не склонные. С хозяюшки спрос невелик, а вот мужики-хуторяне, о бунте говоря, покачивают головами и сильно сомневаются как в надобности такого непорядка вообще, так и в твердости разума барщинных, ввязавшихся в столь ненадежное дело; не было резона бунтовать, рассуждают они, коль скоро сеньоры за ум взялись и тех, которые работы не боятся, все охотнее на оброк отпускают, а с оброка уже и до полной воли недалеко…
Но таких, солидных и здравых, в Империи, надо полагать, немного. Как, впрочем, и везде. А пьянь и рвань не сомневается ни в чем; они ждали чего-то подобного слишком долго – и вот, дождались, и это очень плохо, потому что впереди бунтарей идет взбесившаяся машина.
Я лежал и думал.
Синие тени покачивались, крутились, клубились под потолком; хозяюшка уютно посапывала, уткнувшись носом мне в плечо; где-то ожесточенно прогрызалась сквозь дерево мышь – а я все не мог заснуть, потому что, как наяву, видел азартные лица членов смешанной комиссии, взахлеб докладывающих Ассамблее о выявлении вопиющих фактов нарушения Департаментом как минимум семнадцати из двадцати трех статей Всеобщего Договора…
Вот почему – «полномочия не ограничены».
Это значит, что здесь, на Брдокве, мне можно все, вплоть до сотворения себе кумира и поминания имени божьего всуе, не говоря уж о таких мелочах, как кража, прелюбодеяние и убийство; на кону оказался престиж не ведомства, а Федерации, и наши с Маэстро судьбы в таком раскладе, разумеется, мелочь, не заслуживающая даже упоминания, – но, когда я все-таки задремал, сквозь тяжелый липкий туман мне привиделось белесое антарктическое небо в крупную клеточку.
А на рассвете я проснулся от дивного запаха запеканки; хозяюшка, свежая, лучащаяся белозубой улыбкой, с поклоном пригласила нас к столу, но я вежливо отказался, сославшись на совершенно неотложные дела, и убедить меня остаться еще хотя бы до завтра не удалось даже ссылкой на вот-вот готовые поспеть пирожки с зайчатиной; впрочем, не менее тверды были мои обещания непременно и скоро вернуться и отведать всего-всего.
Как ни странно, мне поверили.
И когда Буллу, отдохнувший и накормленный, резво рванул с места, увлекая за собою двуколку, заметно осевшую от корзины с печеностями, вдовица зарыдала в голос, а работник, выглянув из флигелька, проводил нас нехорошей ухмылкой.