Достоевский над бездной безумия
Шрифт:
Предлагает ли Достоевский альтернативу бесовству психотерапевтического самозванства? На наш взгляд, он видит ее в «божьих избранниках». Врач или психотерапевт («от Бога», «божьей милостью», «с искоркой божьей», «отмеченный печатью божьей», «которому Богом дано» и т. п.) в наш привыкший к нарочито атеистическому русскому языку век, как и слово «спасибо» (спаси Бог), не вызывает каких-либо религиозных ассоциаций. «Человек на своем месте», способности, талант, дар, интересы, жизненный опыт, подготовка которого наиболее полно соответствуют роли врача-психотерапевта, – этот общечеловеческий, привычный нам смысл затормаживает первичную религиозность приведенных словосочетаний.
Для Достоевского же, по-видимому, оба этих смысла выступали в единстве, что не мешало, однако, глубине общечеловеческого понимания «богоизбранности».
Взглядам Достоевского на проблему соотношения божественного и человеческого в психотерапевтическом даре посвящен следующий раздел.
3. От врача зосимова к старцу зосиме
Его называют психологом. Да, он был психолог. Но, чтобы быть таким психологом, не надо быть великим писателем, а надо уметь подходить к душе ближнего, надо иметь душу добрую, простую, глубокую. Надо иметь не гордую душу, а мягкую, склоняющуюся, которая может нагнуться, умалиться и пройти в душу ближнего; а там уже видно, чем больна эта душа и чего ей нужно, можно понять ее. Вот его психология и психиатрия...
Показав, что психиатры-самозванцы типа Зосимова не могут оказать помощи людям с «больными мыслями», Достоевский почувствовал, что для этого необходимы совсем другие люди, умеющие понять страдания и помочь советом. Нужны «исповедники и советодатели». Уже в 1873 г. он пишет: «... На Руси, по монастырям, есть... иные схимники, монахи-исповедники и советодатели...» Это люди верликого ума и образования, с удивительным даром проникновения в душу человеческую и умением совладеть с нею. Известны («кому надо») такие старцы во всей России. К ним едут «или даже пешком идут», не считаясь со временем и с расстоянием люди «...с раздавленной душой, которая уже и не ждет исцеления...» (21; 33).
В романе «Братья Карамазовы» идеал такого монаха воплощен в образе старца Зосимы. Он изображен как тонко чувствующий психолог, способный проникнуть в душу другого. О нем говорится, что «он, допуская к себе столь многие годы всех приходящих к нему... и жаждавших от него совета и врачебного слова, – до того много принял в душу свою откровений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, угадывал: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мученья терзают его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иного пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово» (14; 28).
Зосима предстает почти как профессиональный психотерапевт с богатым опытом, все ждут от него «совета и врачебного слова». Старец – человековед, в совершенстве владеющий методами психотерапевтического воздействия, гибко меняющий их в зависимости от личностных особенностей каждого страждущего. Он пользуется, по существу, групповой психотерапией (которая только в наши дни внедряется на практике), когда при исцелении кликуши влияет не только на страдающую истерией женщину, но и на окружающих: многие из теснившихся к нему женщин «заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то кричали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал» (14; 44).
С позиций современной психотерапии определенный интерес представляют претензии ортодоксальной церкви к старчеству. Противники старцев утверждали, «что... самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди...»(14; 27). В отличие от канонического таинства исповеди этот «сеанс психотерапии» (диалоги, совместное решение проблем и передача опыта не одному, а целой группе людей), по описанию Достоевского, происходил всенародно. Разнообразны формы психологического воздействия на лиц, обратившихся к старцу за поддержкой. Причем только по необходимости старец взывал к мистически-религиозным представлениям людей.
Простой женщине, душа которой «иссушилась от тоски» по умершему сыночку «трехлеточке» и которая вследствие этого ушла из дома от мужа, начавшего без нее пить, Зосима дает совет в доступной для ее понимания образно-метафорической, религиозной форме. Увидев, что ее не утешает нарисованная им картина рая, в которой потерянный ею ребенок радуется и веселится в «сонме ангелов», старец находит достойный психотерапевта самого высокого класса прием, с помощью которого он переориентирует эту женщину, заставляя ее вернуться к мужу. Он как бы глазами утраченного, но вечно дорогого сына заставляет ее увидеть сложившуюся ситуацию и обрести цель в настоящей, а не загробной жизни: «Увидит оттуда твой мальчик, что бросила ты его отца, и заплачет по вас: зачем же ты блаженство-то нарушаешь?.. Как же он в дом придет, коль ты говоришь, что возненавидела дом свой? К кому ж он придет, коль вас вместе, отца с матерью, не найдет? Вот он снится теперь тебе, и ты мучаешься, а тогда он тебе кроткие сны пошлет. Ступай к мужу, мать, сегодня же ступай» (14; 47). Быстро оценив благотворный эффект психологического воздействия («Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце мое разобрал. Никитушка, ждешь ты меня, голубчик...» – 14; 47), старец переходит к исцелению других.
Обращают на себя внимание две крайне важные особенности психотерапевтического дара Зосимы. С одной стороны, примечательна его способность верно понять всю информацию о сложившейся ситуации (наличие страдающего мужа, сохранившаяся любовь и сочувствие к мужу, общность горя и сопереживание друг другу) и найти в ней возможности для переориентировки, с другой – старец переводит пассивную нереальную любовь (к умершему сыну) в любовь деятельную – к живому мужу.
Взаимоотношения «деятельной» и «мечтательной» (нереальной) любви разъясняются в крайне любопытном психотерапевтическом диалоге старца с Хохлаковой, в котором Зосима переходит от образного воздействия к взаимному обсуждению идей, стараясь вызвать переоценку нравственных ценностей. В отличие от неграмотных баб Хохлакова, окунувшись в «окрошку» современных ей разнообразных теорий, обращается за помощью к старцу со словами: «Я страдаю неверием... будущая жизнь – это такая загадка. И никто-то, ведь за нее не отвечает!.. Чем же доказать, чем убедиться? О, мне несчастие! Я кругом вижу, что всем все равно, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не могу. Это убийственно». «Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно», – отвечает Зосима. И на вопрос «Как?» – объясняет: «Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться... и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уже уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно» (14; 52).
Казалось бы, идет сугубо религиозный разговор о вере, бессмертии души, но тема деятельной любви поднимает общие морально-этические проблемы, актуальные и в наши дни. В этом диалоге Достоевским выделен один из самых болевых аспектов социально-психологических взаимоотношений больных и медицинских работников. Хохлакова, любя человечество и мечтая идти в сестры милосердия, чувствует в себе в «эти минуты» непреодолимую силу. Ее не пугают гнойные раны. Она готова перевязывать и обмывать их собственными руками, быть сиделкой, даже целовать язвы. Но она права, когда боится, что долго не сможет выдержать, особенно «... если бы больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) – что тогда? ...я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою „деятельную“ любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!» (14; 53).