Достоевский
Шрифт:
Достоевский стремится противопоставить этой картинной и стройной дворянской эпопее беспорядок и бесформенность «случайного семейства». Детству и отрочеству Иртеньевых и Ростовых приходит на смену семейная хроника разночинца.
По жанру это роман воспитательный, как «Приключения Телемака», «Вильгельм Мейстер» или «Давид Копперфилд». Достоевский показывает, как юного героя воспитывает не школа и учителя, а сама жизнь со всеми ее темными и страшными сторонами, которым не поддается врожденно благородная душа, пробивающая себе путь к светлому миросозерцанию и плодотворной деятельности. Первоначально «Подросток» был задуман как часть
Ущемленный в своем самолюбии незаконный сын помещика и крестьянки стремится уединиться для осуществления своей эксцентрической идеи («стать Ротшильдом»), но незаметно подпадает под влияние выдающегося мыслителя — своего отца, представляющего собой «высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех». «Это тип русский», — добавляет Достоевский. По первоначальному замыслу этот дворянский интеллигент сочувствует парижским коммунарам и даже предсказывает неизбежность победы коммунизма (хотя сам Достоевский этому не симпатизирует).
Внутренний рост одаренного и привлекательного юноши развертывается не во французском пансионе Тушара, где он воспитывается, а на фоне растленного капиталистического Петербурга с его ресторанами, игорными притонами, всевозможными «клоаками с грязнотцей», над которыми высятся тихие мансарды, где мечтатели и мыслители ведут свои вдохновенные диалоги о золотом веке, о Парижской коммуне, о закате Европы, о превращении камней в хлебы. Как всегда у Достоевского, эти отблески истории и легенды полны драматизма и поэзии. В довершение этих нравственных блужданий появляется русский странник, пленяющий молодого искателя изречениями простонародной мудрости. Но «новая жизнь», приближение которой ощущает под конец подросток, поведет его не в монастырскую келью, а в университетскую аудиторию. Открывается широкий путь в науку, в деятельность, в жизнь.
В своих хождениях и метаниях подросток соприкасается и с революционным кружком, который воспроизводится в романе по отчетам политического процесса Александра Долгушина и его сторонников, призывавших к уничтожению императорской фамилии. Тема цареубийства означала для Достоевского крайнее проявление современного нравственного распада русского общества и требовала особой разработки и отдельного романа. Он обрывает в 1874 году рассказ о долгушинцах, а тему цареубийства положит в основу своего следующего романа, «Братьев Карамазовых», возросшего в «эпоху покушений».
Отсюда огромная трудность для Достоевского верно решить проблему стиля для своего романа о становлении юной личности среди всеобщего брожения. Ему необходимо найти новые формы для воплощения возникающих общественно-политических тем, которые до конца будут владеть его сознанием.
«Разложение — главная видимая мысль романа», «распад России в пореформенную эпоху; вырождение русской семьи; всеобщий хаос, неурядица и развал, вечная ломка», «расшатанность до основания нравственных начал наших», «право на бесчестье», умственная смута и моральное бездорожье, «бестолковщина нашей настоящей минуты» — все это ставится проблемно уже в записях 1874–1875 годов, но разрешается лишь перед смертью романиста.
С обычной смелостью новатора Достоевский ставит перед собой труднейшую задачу — изобразить этот всероссийский хаос в соответственной хаотической манере. Обычный общепринятый сюжет, как единство и цельность действия главных персонажей в логической причинно-временной связи их переживаний (мастерски разработанный в «Преступлении и наказании»), здесь отвергается автором и заменяется отдельными парадоксальными мотивами или беглыми интригующими эпизодами, разъяснение которых откладывается на будущее время, но никогда не наступает. Все это и создает особый стиль — повышенно динамичный, лихорадочный, миражный, вихревой или, по замечательному определению Достоевского, «бредовой или облачный», в котором жанровая природа романа с ее твердыми эпическими законами растворяется и как бы улетучивается в проносящихся видениях или смутных представлениях, свободных от закономерной кристаллизации или органического развития.
Отсюда необычайное повышение темпов рассказа. Здесь действие несется стремительно и приводит к экстравагантному финалу, с головокружительной сменой потрясающих событий, с наглым вымогательством Ламберта, обмороком Ахмаковой, покушением Версилова на убийство шантажиста, с попыткой застрелить героиню, с внезапным сумасшествием героя, револьвером, ранами, кровью, дракой, плевком в лицо. Это целый сгусток уголовщины и безобразий, которые должны служить развязкой романа об одном «случайном» семействе и свидетельствуют о каком-то бессмысленном и страшном провале целого общества, неспособного к жизни.
Воспитательный роман Достоевского не удовлетворяется спокойным и плавным отображением постепенной формации одной личности (как мы это видим у Гёте или Толстого), он стремится, как заявляет сам автор, «угадать, что могло таиться в душе иного подростка смутного времени». Иной метод, иная тематика! Угадывание тайны юного сознания, потрясенного террористическими актами, — это не просто «годы учения» или «годы странствий», это уже зарождение политической трагедии, возникновение титанической борьбы, альтернатива жизни и смерти.
Для такого необычайного словесного изображения, столь далекого от общедоступной фактографии и общепринятого шаблона, требовалось неистощимое новаторство художника, способное оживить застывающие образования классического реализма XIX века. Многое из этих опытов оказалось полноценным и сохранило нам особый усложненный стиль позднего Достоевского, предвещающий течения новейшего искусства уже после смерти романиста. В последний период он особенно любил противоречия и даже «странности» в своих построениях, считая, что не все должно быть с первого взгляда общедоступным и удобопонятным и что автор имеет право недоговаривать и интриговать. «Пусть потрудятся сами читатели», — пишет он в 1872 году, заявляя о своем праве на особый, трудный, сложный, причудливый и даже сверхъестественный стиль.
Роман не имел успеха у читателей и смутил большинство критиков. Но на вековом расстоянии нам раскрывается поразительное мужество стареющего художника в искании новых романических форм, иногда обреченных на временное крушение, как в «Подростке», но вскоре приводящих к ослепительной победе в таком мировом создании, как «Братья Карамазовы», которое вышло из бурного брожения идей и событий в эпоху революционной ситуации и отразило распад дряхлеющей империи в самой форме своего художественного воплощения.