Достоевский
Шрифт:
Регламент классической поэтики здесь преображается и отменяется высшими законами творящего художника. В свою малую форму он вложит всю жизнь героев, открывает в ней путь к обнажению последних граней возмущенного сознания и сквозь текущий эпизод газетной хроники раскрывает извечную трагедию человека.
Сон смешного человека
Опубликованный Достоевским в апрельском выпуске «Дневника писателя» 1877 года «Сон смешного человека» имел, как и «Кроткая», подзаголовок: «Фантастический рассказ». В данном случае такое обозначение подразумевало утопическое содержание этого небольшого произведения — изображение идеального общества в духе золотого века античных поэтов, воспринятого французскими утопистами XIX века как символический образ будущего социалистического строя. Но, как всегда, Достоевский создает своеобразнейшую «государственную новеллу», изображая, как блаженное царство
В «Сне смешного человека» с предельной сжатостью разработаны мотивы и образы предшествующего творчества Достоевского — темы золотого века, прекрасного человека, возможности устройства «всеобщего счастья», факты неизбывного страдания людей и особенно детей; в беглых зарисовках ощущаются привычные образы и «созерцания» героев Достоевского — мифологический рай, вдохновивший Версилова в «Подростке» (первоначально Ставрогина в его «Исповеди») на вдохновенное толкование картины Клода Лоррена «Ацис и Галатея»; образы Кириллова, Раскольникова, Лебядкина, человека «из подполья», доведенных до отчаяния маленьких девочек, затерянных в большом городе (Неточка Незванова, Нелли, лондонская нищенка). Как и другие произведения Достоевского (особенно 70-х годов), рассказ не свободен от противоречий и местами раскрывает в поздних исканиях его автора просветы в будущую «гармонию»: «Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей…» «Как устроить рай, я не знаю», — заключает «смешной человек», убежденный в том, что на земле «не бывать раю». Свойственный позднему Достоевскому скептицизм звучит уже в этой новелле.
Такие заявления несколько ослабляют «горестные заметы» Достоевского об исторических путях человечества и перспективах его будущего развития, но никаких конкретных указаний к соединению людей в разумное общество не дают.
В конце 1877 года умирал Некрасов. Незадолго перед тем знаменитый венский хирург Бильрот, вызванный в Петербург, сделал ему операцию, продлившую больному жизнь на несколько месяцев. Но истекали сроки и этой отсрочки смерти. Друзья и почитатели с глубокой горестью чувствовали приближение конца.
Из своей якутской ссылки Чернышевский в письме к другу выразил настроение всех передовых кругов русского общества, вызванное угасанием великого поэта:
«Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его, как человека… что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем!..»
Достоевский не принадлежал к этим кругам, но он полностью разделял их скорбь. Он никогда не мог забыть, что Некрасов плакал над рукописью «Бедных людей» и первый заявил ему о своем восхищении его талантом. Он навсегда запомнил, как поэт уже в 60-х годах по возвращении Достоевского из Сибири подарил ему томик своих стихов и прочитал ему отрывок из поэмы «Несчастные» о мужественном и мудром политическом ссыльном, по прозвищу Крот, понимавшем и любившем товарищей по острогу. Он учил их преданности родине и вере в народные силы. Он толковал им сущность и призвание России:
Она не знает середины — Черна, куда ни погляди, Но не проел до сердцевины Ее порок. В ее груди Бежит поток живой и чистый Еще живых народных сил, Так под корой Сибири льдистой Золотоносных много жил.«Я тут об вас думал, когда писал это, — сказал он Достоевскому («то есть об моей жизни в Сибири», — разъяснил романист), — это об вас написано». {Исследователи Некрасова расходятся в определении прототипа Крота. Но подчеркнутые нами стихи почти буквально совпадают с отрывком из письма Достоевского к брату по выходе из каторги (от 22 февраля 1854 года): «Поверишь ли, есть характеры глубокие, сильные, прекрасные и как весело было под грубой корой отыскать золото». Письмо это как бы первый набросок к «Запискам из мертвого дома». Оно представляло исключительный интерес и, несомненно, получило распространение в литературных кругах. Некрасов был лично знаком с Михаилом Достоевским и мог получить от него такой выдающийся документ, который и отразился на поэме 1856–1858 годов о несчастных, то есть сибирских каторжниках.}.
В начале декабря Достоевский посетил умирающего. Некрасов был совершенно истощен болезнью, но сохранял всю ясность ума. Он продолжал писать свои дивные прощальные стихи, о которых Достоевский вскоре сообщал в своем «Дневнике»:
«Прочел я «Последние песни» Некрасова в январской книге «Отечественных записок». Страстные песни и недосказанные слова, как всегда у Некрасова, но какие мучительные стоны больного! Наш поэт очень болен и — он сам говорил мне — видит ясно свое положение…»
В подобном состоянии выступает главное в человеческих отношениях за всю прошедшую жизнь и одинаково захватывает обоих друзей-собеседников. Так оно и было в этом случае. Обоим запомнилась навсегда их первая встреча, неизгладимая историческая минута двух биографий, «самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».
В мемуарных страницах Достоевского запись его последней беседы с Некрасовым так же значительна, как и знаменитое описание их первой встречи в июньскую белую ночь 1845 года.
«И что ж, недавно я зашел к Некрасову, и он, больной, измученный, с первого слова начал с того, что помнит о тех днях. Тогда (это тридцать лет тому!) произошло что-то такое молодое, свежее, хорошее — из того, что остается навсегда в сердце участвовавших. Нам было тогда по двадцати с немногим лет…»
И вот в обстановку медленной агонии ворвалась весенним шумом юность поэтов. Ведь именно он, Некрасов, ввел Достоевского в литературу, познакомив его с Белинским и напечатав в своем петербургском сборнике первую повесть робеющего новичка.
«И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил, сидя у постели больного Некрасова… А прожили мы всю жизнь врозь. На страдальческой своей постели он вспоминает теперь отживших друзей.
Песни вещие их не допеты, Пали жертвою злобы, измен В цвете лет; на меня их портреты Укоризненно смотрят со стен.Тяжелое здесь слово это: укоризненно — но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданию поэт…»
Все это писалось уже после смерти Некрасова. Он скончался вечером 28 декабря (по старому стилю). Достоевский узнал об этом на другое утро, пошел поклониться его телу. Вернувшись домой, он устроил необычные поминки по Некрасову — перечел почти все его поэтическое наследие. Он снова почувствовал всю силу некрасовских шедевров, которые вскоре назвал в статье о нем, — это были «Рыцарь на час», «Тишина», «Русские женщины», «великий «Влас» (по определению Достоевского) и «одну из самых могучих и самых зовущих поэм его «На Волге».
«В эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни!»
Достоевский решил выступить с речью на похоронах Некрасова.
На кладбище собралось несколько тысяч его почитателей, много учащейся молодежи. Произносились речи, читались стихи, выступал один рабочий.
«Находясь под глубоким впечатлением, — вспоминал Достоевский, — я протеснился к его раскрытой еще могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнес вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает… Высказал тоже мое убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим «новым словом»… В этом смысле он… должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым».