Достоевский
Шрифт:
Глава XX
Эпилог Достоевского
Большое литературно-общественное событие 1880 года — открытие памятника Пушкину в Москве привлекло внимание Достоевского, всегда признававшего великого поэта наиболее полным выразителем народного сознания. Еще за несколько месяцев до этого праздника Достоевский высказал мысль о необходимости «серьезной статьи» о поэте в печати. Он даже «мечтал сказать о нем несколько слов в виде речи» в Москве (как вскоре сообщал в одном из своих писем). Узнав об этом, председатель Общества любителей российской словесности и редактор «Русской мысли» С. А.
5 мая 1880 года Достоевский сообщил Юрьеву о своем согласии на его предложение и обещал приехать к 25 мая в Москву.
Этой речи «в память величайшего нашего поэта и великого русского человека» Достоевский придавал особое значение. Он оставляет Петербург, где ему не дают возможности сосредоточиться, и уезжает в Старую Руссу, где усиленно работает над своим словом о Пушкине. Сохранившиеся черновики речи, обилие вариантов, дополнительные фрагменты и изменения свидетельствуют о громадном труде художника над этой хвалой поэту. В полной тишине и уединении Достоевский собирает в одно сжатое и ударное целое все свое учение о значении художественного гения для будущих судеб человечества. Эти всемирно-исторические темы, продуманные за долгие десятилетия скитаний и труда, с исключительной напряженностью и мощью замыкаются теперь в рамку торжественной речи о любимом художнике.
Пушкинское празднество протекало в атмосфере редкого подъема. По строгому стиху Фета, заочно обращенному к статуе поэта:
Исполнилось твое пророческое слово, Наш старый стыд взглянул на бронзовый твой лик…Перед этим «бронзовым ликом» новое поколение во всем многообразии групп и мнений собралось решать свои самые волнующие сомнения и запросы.
В полдень 6 июня при огромном стечении народа холст был сдернут со статуи, и перед площадью среди свежей листвы бульвара возник вылитый из меди облик бессмертного поэта России. Он словно медленно шел вперед, задумавшись и чуть склонив голову, как бы приветствуя несметную толпу и неся ей в дар свои неумирающие упоительные строфы. Грянули оркестры, и двинулись процессии возлагать венки к подножию памятника. Это была первая минута всеобщего восторга, стихийно вспыхнувшего и не угасавшего в течение трех дней торжеств.
От памятника делегации отправились на торжественный акт в университет, где были прочитаны доклады о Пушкине ректором Тихонравовым, историком Ключевским и шекспироведом Стороженко.
На думском обеде в залах Дворянского собрания (ныне Дом союзов) произошел инцидент, вызвавший живейшее внимание печати. Лидер крайних правых М. Н. Катков произнес речь о примирении всех враждующих общественных групп «под сенью памятника Пушкину». Ни одна рука не протянулась к поднятому им бокалу. Тургенев демонстративно опустил ладонь на свой стакан. «Голос» писал: «Тяжелое впечатление производит человек, переживающий свою казнь и думающий затрапезною речью искупить предательство двадцати лет…»
Вечером на литературном концерте состоялось первое выступление Достоевского. Он читал из «Бориса Годунова» сцену в Чудовом монастыре: летописец Пимен был одним из его любимейших образов.
7 июня в первом публичном заседании Общества любителей российской словесности Тургенев прочел свое тонкое размышление о «великолепном русском художнике». Но он скептически ставил вопрос о масштабах его величия: «Мы не решаемся дать Пушкину название национально-всемирного поэта, хотя и не дерзаем его отнять у него». На втором литературном обеде Достоевский произносит краткое слово о Пушкине.
На следующий день первым снова выступил Достоевский. Речь его произвела потрясающее впечатление. Излюбленная мысль редактора «Времени» о необходимости слияния интеллигенции с народной массой, об исцелении «исторического русского страдальца» народной правдой так же соответствовала настроению аудитории, как и положение о том, что для успокоения мятущегося русского страдальца нужно всемирное, всечеловеческое счастье.
«…Всеобщее внимание было поражено и поглощено стройно выраженною мыслию о врожденной русскому человеку скорби о чужом горе», — писал в статье «Праздник Пушкина» Глеб Успенский.
Достоевский призывал к самообузданию гордых индивидуалистов типа пушкинского Алеко или своего же Раскольникова.
«Смирись, гордый человек {Стих «Цыган»: «Оставь нас, гордый человек…»}, и прежде всего смири свою гордость.
Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве».
Это призыв не к безответной покорности, а к самовоспитанию и труду.
Но в своем осуждении русских беспочвенных скитальцев, оторванных от народа, утративших веру в родные идеалы, Достоевский имеет в виду и представителей революции и социализма, который кажется ему идеей бесплодной и гибельной. Спасение от него, по утверждению Достоевского, только в религиозном союзе, в «братском согласии всех племен по Христову евангельскому закону».
Пушкин, по представлению Достоевского, первый изобразил в лице Алеко «того несчастного скитальца в родной земле», который еще до социализма, в начале 20-х годов, появился «в нашем интеллигентном обществе с бунтарскими тенденциями в духе Жан-Жака Руссо, оторванном от народа». Отсюда берет начало дальнейшее движение русской революционной интеллигенции, которая, по представлениям Достоевского, зашла в тупик и может найти выход лишь «в смиренном общении с народом».
В первых же печатных откликах раздались возражения против этих тезисов. Критики из демократического лагеря отмечали оторванность идеалов Достоевского от практики текущей русской жизни и отвлеченный характер провозглашенного им принципа «всечеловечности»: проповедь нравственного самоусовершенствования совершенно заслонила в речи Достоевского политические причины «скитальчества» на Руси.
Но утверждения великого романиста, что Пушкин осветил дорогу русской истории новым направляющим светом и пророчески указал ее дальнейшее развитие, рано найдя свои идеалы в родной земле и указав всем спасительный путь общения с народом, наряду с признанием всемирных идей и вековечных образов мировой литературы, — эта центральная идея речи, как и картина грядущей всеобщей гармонии, вызвала энтузиазм всей огромной аудитории Колонного зала. Люди почувствовали себя преображенными гениальным даром мыслителя-художника.
Небывалое впечатление от речи 8 июня 1880 года объясняется также ораторским мастерством Достоевского. Писатель всегда проявлял интерес к искусству красноречия, любил изображать в своих романах устных художников слова и, несомненно, превосходно понимал технику и законы этого словесного жанра.
«Хотя он читал по писаному, — свидетельствует Страхов, — но это было не чтение, а живая речь, прямо, искренно выходящая из души. Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине».