Дот
Шрифт:
Он не спешил (его дело не воевать, а думать, думать за всех, и быть опорой для каждого), и потому уже через несколько шагов солдаты стали обгонять его. Они бежали, привычно пригибаясь, внутренне зажатые, ведь каждый ждал удара осколком. Ничего, думал майор Ортнер, сейчас они поймут, что взрывов больше не будет, и это их сразу расслабит. И тогда они покажут все, что умеют.
Неслышный грохот последнего взрыва скатился по склону в долину — и майор Ортнер расслышал слабое эхо, отразившееся от ближайшей гряды. Звук получился коротким, хотя майор Ортнер надеялся, что он прокатится затихающим громом, ведь гряда уходила на юг к самому горизонту. Но не получилось.
Вслед за первой
И тут по атакующим ударил МГ. Не из дота — откуда-то сбоку. А вот и второй. Тоже МГ. Засверкал вспышками выстрелов из-под сгоревшего на склоне среднего танка, изуродованного взрывом так, что даже в бинокль было невозможно определить его модификацию.
Засевшие в кустах снайперы и станковые пулеметы только этого и ждали. Светящиеся трассы потянулись к вершине, огонь собирался в жгуты, и как только МГ перемещались в новое место — сливали свой свинец туда. Веера трассеров скрещивались, бродили по склону, шедшие в атаку пулеметчики с комфортом (русские пока не обращали на них внимания) добавили свои огненные строчки в коллективную вышивку. Есть! есть эстетика в воинском деле! Разумеется — не в окопных буднях, которые и в мирное время убивают любую эстетику, а вот в такие краткие моменты, когда на миг сливаются красота и смерть. Все, кто видел атаку кавалерийской лавы, говорили, что это самое захватывающее и прекрасное зрелище. Не только потому (повторимся), что оно кратко, как жизнь, но и сплавом красоты и смерти.
Цепи снова залегли.
Превосходство атакующих было столь очевидно, что здравый смысл подсказывал: к чему лишние жертвы? Вот сейчас наши пулеметы угомонят русских (ведь их всего двое!) — тогда и двинемся вперед; и если у русских кто-то уцелеет и опять начнет стрелять — наши пулеметы угомонят и его. Какие вопросы!..
Но майор Ортнер (он один остался на ногах) видел ситуацию иначе. Когда цепи залегли, пулеметы русских перенесли огонь на своих оппонентов. Сначала майор Ортнер подумал: что за глупость? ведь они и двух минут не продержатся… Но затем понял, что это другая стрельба. Не прицельная. Словно пулеметчик — не выглядывая — высунет один только ствол, пальнет по кустам — и переползает в другую воронку, меняет позицию. Чтобы оттуда опять пальнуть по кустам не глядя. Зачем? Ответ мог быть только один: это провокация. А зачем провокация? А затем же, зачем и любая провокация: чтобы отвлечь от истинного действия. Смотри, сказал он себе. Для этого нужно было сосредоточиться. Он сосредоточился. И только тогда понял (замедление позволяло), что у русских кроме пулеметчиков стреляет и снайпер. Выстрелы его винтовки для обычного уха были неразличимы за пулеметной пальбой, но майор-то его слышал, слышал каждый выстрел, и слышал, что после каждого выстрела в кустарнике замолкал еще один пулемет. Скоро и солдаты заметят, что огневая поддержка тает на глазах…
Тоска…
Рядом столько людей! а ты так одинок… Так мал — и так одинок…
В эти мгновения он даже о смерти забыл.
Нет — не забыл. Но не ощущал ее рядом. Словно где-то внутри его сознания звучал голос судьбы: не сейчас, еще не пришло твое время… Будь ты проклят! — подумал он о снайпере, который рассматривал его в свой прицел, как паучка на паутинке жизни. От дыхания снайпера паутинка раскачивалась, паучок вращался вместе с нею…
Нужно было что-то делать.
А что он мог? Только одно — идти вперед.
Он перенес
Прошел заднюю цепь.
Здесь были трупы, но вчерашние. Солдаты поворачивали головы, поглядывали на него. Они и до этого на него оглядывались, ведь он был единственным, кто не лег под пулями. Весь батальон лежал, и весь батальон видел, что он стоит в полный рост, пережидая вместе с ними, когда умолкнут русские пулеметы. Это его личное дело, как себя вести, но он не понукал их, не заставлял подниматься и идти на верную смерть — и за то спасибо.
Пули летели густо, посвистывали и пофыркивали — так ему казалось — над самой головой. Майор Ортнер слышал приближение каждой, потом гаснущий звук ее удаления, но не видел ни одной. Видел только трассеры, но ведь трассер — не пуля, это ее след. Странно, думал майор Ортнер, ведь если я слышу, как она приближается — я должен ее видеть!.. Но увидеть пулю не получалось.
В средней цепи были раненые и несколько только что погибших. Тяжелым помогали, легкие сами справлялись с перевязкой, но пока никто не спешил вниз. Спешить было незачем, ведь солдаты уже знали, что пока они не идут вперед — по ним не будут стрелять.
Головная цепь была редкой. Теперь она стала такой редкой!.. Другие слова у майора Ортнера были — его богатый, великолепный словарь; но сейчас майор Ортнер не хотел им пользоваться. Не забыл; все слова были рядом. Вот не хотел — и все.
Он опять был впереди.
Впереди всех своих солдат.
Выше лежали только погибшие вчера. Интересно, подумал он, ну а что было бы, если бы я продолжал идти вверх — и подошел бы вплотную к пулеметчикам? что? ведь тогда б у них не было выбора, потому что я бы достал из кобуры свой «вальтер»…
Дальше мысль не пошла.
Если б он мог свое невосприятие смерти передать солдатам!.. Ведь осталось так мало! Всем разом рвануться, добежать на бросок гранаты…
Но он уже знал — ничего не выйдет. Ничего не выйдет из этой атаки, все будет, как и в предыдущих. Но самое ужасное, что и русские это знали, и теперь знал каждый уткнувшийся в землю солдат…
А ведь если сейчас скомандовать отступление, то все, кто пока выжил, останутся живыми…
Майор Ортнер повернулся к своим солдатам (спиной к русским пулеметчикам), обвел их неторопливым взглядом, увидал каждого, и каждый почувствовал на себе его взгляд. В этом взгляде не было магнетизма, но неодолимый магнетизм был в фигуре майора Ортнера, в том, как он держался, в том, как смерть обходила его. Он развел руки в стороны и сделал приглашающий жест: поднялись! Они поднялись и пошли, а он все стоял, пропуская их мимо себя, кивая на каждый встреченный взгляд и призывно шевеля пальцами, словно играя сразу на двух струнных инструментах.
Вот прошли все.
Если б они побежали, а не пошли — может быть и успели бы (хотя вряд ли), но где это видано, чтобы на пулемет бежали? Они шли только потому, что были заворожены своим командиром, заворожены его неторопливостью и каким-то особенным ритмом каждого его движения. И если б он догадался идти впереди всех (ведь ему было все равно), как мальчик с дудочкой, который заворожил и вывел из Гамельна полчища крыс, — возможно, на этот раз они добрались бы до дота. Но майору Ортнеру было все равно, где находиться, все равно потому, что открывшаяся ему феноменальная способность чувствовать и видеть недоступное остальным, лишила его, вытеснила из него такую привычную, такую естественную для него способность думать. Потом, возвратившись в привычное состояние, он поймет свою ошибку. Поймет сразу. Потому что снова начнет думать. Но шанс будет невозвратно утрачен.