Дот
Шрифт:
— Грубый ты человек, Рома, — сказал Чапа. — А все от темноты твоей. К сведению: е така наука — физиология. Вона стверджуе: колы людына опорожняеться — просвiтляються мозги. И зъявляються думки; если по-простому — соображения. Котрыми треба тут же поделиться, iнакше спортишь пищеварение. И от сыдять воны рядочком, пiд забором, як куры на насесте, и продовжують застольну бесiду.
— А забор далеко?
— Далеко не добижишь. Поряд — за палаткой.
— И женщины тут же?
— Цьго не можна: жинка псуе мужскую бесiду. У жинок своя тема — и свiй забор.
Тимофей подумал. Не сходилось.
Спросил:
— Ты все это придумал?
— Сейчас менi здаеться, що придумав, — сказал Чапа. — Але ж було! А потiм, прямо по Святому Писанию, нас выгналы iз Рая, и чотыры года я ел тiльки корiння, траву и кору з дерев. Навчывся любыты вкус жукiв, личинок, кузнечиков и червей. А деликатесом мав жмыхi…
Сказал он это просто, не рассчитывая на жалость. Ведь его товарищи были одного с ним возраста, все это видели и знали. Как-то и они пережили эти годы…
И потек тягостно длинный день, обычный летний день (так и хочется добавить: воскресный; может быть и воскресный, но они уже не знали дней недели и не задумывались об этом), когда ничего не происходит, нет ветра, нет облаков, тишина; и солнце — как ни глянешь — все стоит и стоит на месте.
Безделье было противно натуре Тимофея; он знал: чтобы материя не прокисала — требуется движение. Если нет срочных дел — их необходимо придумать. За все дни осады (и сколько ж это дней прошло? и как давно…) он ни разу не распорядился навести в доте марафет. Куда ни глянь, он видел мелочи, цеплявшие его сержантский глаз даже во время боя; но заниматься ими в промежутках между атаками… В промежутках между атаками душа была нагружена даже больше, чем в бою. В бою все просто: бей первым и старайся мыслью опередить врага. Страх… Он скребется и напоминает о себе только до первого твоего выстрела, а потом не до страха: мысль и действие (точнее — быстрота мысли и действия) перекрывают слабину души. А когда пальба закончилась (опять уточним: не закончилась, а наступила пауза), то уже нет сил ни на что. Нет сил думать; бывает — даже нет сил жить; не живешь, а присутствуешь. И душа напоминает о себе лишь самыми примитивными чувствами. А если при этом каждые несколько минут (должно быть, с точностью до секунды — ведь немцы!) твою пустоту, твое душевное пространство (и каждую клеточку тела) сотрясает ужасающий грохот взорвавшегося над головой тяжелого снаряда… Дело даже не в том: проломит он свод или нет. Об этом думали только в первый день, потом привыкли. Ум перестал на это реагировать, но свое существо не переделаешь. Едва пережив очередное потрясение и очередное облегчение: живой! — твое существо начинает ждать следующего взрыва. Возможно, то же самое переживает ассистент метателя ножей в цирке. Ассистент знает, что летящий ему в лицо (или между раздвинутых ног) нож в него не попадет, даже не зацепит, но… но!.. ведь всякое бывает… И ведь каждому этому ожиданию и каждому мгновенному переживанию отдаешь не просто все свои силы (на одно мгновение — все, что имеешь), по сути отдаешь часть своей жизни, нечто сокровенное, невосстановимое. Годы спустя, терзаемый болезнями (платой за «мужество»; потом эту плату назовут «адреналином»; разумеется, не в медицинском смысле, а в обывательском), постарев прежде времени, этот человек (если в мозгах просветлеет) горько пожалеет о растраченных на дурь жизненных силах. Но восстанавливается только то, что отдано с любовью. Или свободно. Или от избытка (но это случай не душевный, значит — не истинный, скорее медицинский). Старая истина: за глупство (как и за удовольствие) надо платить.
Короче говоря, вдруг оказавшись в пустоте, без опоры на противника, и зная, что эту пустоту необходимо заполнить (одно слово — армия! — где солдат не должен сидеть без дела, иначе начнет думать и тосковать), Тимофей решил, что теперь самое время произвести уборку помещений. Чтоб не стыдно было, подумал он, но тут же запнулся: перед кем не стыдно? Нет, дело в ином. Зачем красноармейцу каждый день подшивать чистый подворотничок, ходить строем, четко отдавать честь, единственным способом застилать койку и мазать известью уголки кирпичей, окаймляющих дорожки в погранзаставе? Причина известна: в нем должен выработаться автоматизм выполнения приказа. Потому что завтра командир может послать его на смерть, и при этом не ждет, что в ответ может услышать «я думаю», «я боюсь», тем паче — «не пойду». Красноармеец должен автоматически сказать «есть», и думать только о выполнении приказа. Вот с этим в гарнизоне дота была недоработка. С Медведевым и Залогиным проблем не предвиделось; любой приказ — «есть» — и пошел выполнять. Но Ромка и Чапа… Конечно, приказ они выполнят, но первым их словом будет не «есть», а «я думаю» (это начало фразы; после него — запятая, а не многоточие). С Чапы какой спрос; тем более — никогда не помешает выслушать, что он думает; но Ромка!.. Чем он думает — известно каждому, а поди ж ты…
Тимофей представил, как ему будет комфортно в доте после уборки (он ни секунды не сомневался, что его ребятам эта затея ни разу не приходила в голову, разве что Медведеву, который все еще чувствовал ответственность за дот и за порядок в нем); он даже прикинул, какое дело кому поручит, — но на большее его не хватило. Кажется — чего проще… но Чапу придется будить; Медведев… — какой с него спрос? — пусть лечится… Герка на посту, и совмещать дозор с уборкой — это даже в мирное время не годится. Остается Ромка. И за ним числятся несколько нарядов вне очереди. Но если нагрузить его одного…
Артиллерийский гром вроде бы стал слышнее…
— Тима, позволь — я смотаюсь за соседний холм, гляну, что там и как…
Ромкин подворотничок был серым и в разводах от пота. От пороховой гари — от чего же еще. Ну и от нефтяной копоти. Сейчас и не посчитаешь, сколько дней с той поры прошло.
— Нет.
— Да ты не думай! — я же не напрямки. Проплыву камышами — ни одна душа не заметит.
— Нет.
— Ужель не интересно? А вдруг там немцы засели?
— Там их нет.
— Это ты думаешь, что там их нет.
— Я это знаю. — Тимофей преодолел сомнение и сказал: — Если силы некуда деть — поменял бы подворотничок. И в каземате надо прибраться.
— А почему я?
— Да потому, что больше некому.
Долина дремала под солнцем. Только далекая канонада напоминала, что в мире что-то происходит.
Тимофей спустился в кубрик. На сковороде от вчерашнего ужина уцелели трое окуньков. Их аромат уже рассеялся, пахла только обжарка. Накануне окуньки смотрелись куда аппетитней; от жара они сделались как бы больше и светились. Но их праздник ушел, сегодня они были как потерявший упругость детский резиновый шарик: вроде бы то — да не совсем. Застывший жир смазал их краски. Так и хочется сказать: им было неловко за свой вид… В другое время Тимофей сообразил бы к окунькам приправу, перед употреблением разогрел бы их, но сейчас… сейчас каждое лишнее движение — еще не сделанное, еще в задумке — вызывало протест. А желудок канючил: ну кинь! кинь в меня хоть какую малость! — и я не стану тебя беспокоить до нормальной еды… Ладно, решил Тимофей, мне не впервой принимать на себя удар, и, преодолев отторжение, взял рыбку. Зацепил зубами бочок, сняв мясо с ребер. Ого! — на вкус окунек оказался куда лучше, чем на вид. Если уж совсем откровенно: вкуснятина!.. Тимофей съел одного, затем второго и третьего, и все с удовольствием. Не сомневайтесь: было бы их не три, а пять или шесть — употребил бы все. К его чести надо сказать: он и на миг не забывал, что он не один, что рядом находятся еще четверо товарищей, и если б эти окуньки были последними… если б они были последними — ему б и в голову не пришло их есть. Даже одного. Но в доте проблем с едой, слава Богу, не было, и Чапа, и Ромка, и Гера, конечно же, видели этих окуньков — и не соблазнились на них. Значит — не так они и голодны. А может, подумал Тимофей, окуньков было побольше (Тимофей не знал, сколько их оставалось с вечера — ушел спать первым), и каждый отъел в охотку, а этих оставили именно ему. Мысль была приятна; она согрела и избавила от сомнений. В таком настроении Тимофей прошел в кубрик. Чапа уже спал; Саня еще не просыпался; его голова чернела на подушке. После изумительного наружного воздуха дух в кубрике показался особенно тяжелым. Но Тимофей отнесся к этому философски: за минуту обвыкнусь, а когда засну — так и вовсе перестану замечать эту вонь.
Когда он опять проснулся — в кубрике никого уже не было. Тело не ощущалось. Сел легко и свободно, не думая о каждом предстоящем движении, не замечая движений. Надел сапоги. (Сапоги он снял на второй день осады с убитого немца. От Тимофея это потребовало немалого душевного усилия. Целая история! Нельзя сказать, что его собственные ботинки были плохи; он их носил уже второй год, размял, размягчил кирзу тавотом; они, как умели, берегли его ноги. Но немецкие сапоги, пусть они и кургузые, это же совсем иное дело! Во-первых, яловые голенища — это тебе не наша задубелая кирза; во-вторых, подметки из буйволовой кожи в два раза легче нашей резины; в-третьих, сразу и не скажешь, в чем секрет, а может и секрета нет никакого, просто кто-то у немцев подумал, что солдат целый день на ногах, и эти ноги нужно беречь, а ходьбу нужно сделать по возможности приятной. Среди убитых немцев были и офицеры, и Тимофей, не подумав, поддался искушению, приценился к одной паре, затем к другой. К счастью, первые были малы, их Тимофей даже снимать не стал для примерки, на глаз определил, а вторые не подошли по полноте, оказались тесноваты. Конечно, Тимофей знал, как их раздать, но к этому времени в нем уже созрело убеждение, что остановить выбор на офицерских сапогах будет ошибкой. Примерял — а уже знал, что не возьмет. Офицерские сапоги сразу выделили бы его, изменили бы его статус, подняли над ребятами. А он этого не хотел. Не хотел выделенности. Он знал, что они вровень ему. Просто у него в петлицах два «секеля» — и потому он командир. Но подчеркивать это… Не-ет, шалишь!)
Итак, надев сапоги, Тимофей еще посидел малость. Не по нужде, а от удовольствия: все-таки первые сапоги в его жизни! и такие ладные. Он уж третий день был в них — а все не мог привыкнуть. Его кирзачи стояли тут же. Молчали. А что они могли сказать? Дело житейское. Вот если бы Тимофей засунул их куда в чулан — можно было б и обидеться. Так нет же, при себе держал…
Он уже встал, чтобы выйти, но что-то его остановило. Чувство чего-то несделанного. Ведь собирался же… сказал себе: сделаю… но что именно? Нужно было задумку закрепить какой-нибудь засечкой, чтобы взглянул на нее — и сразу бы вспомнил… Тимофей еще не успел пожалеть толком, как задумка проявилась. Подворотничок! Ну конечно же… я как сказал Ромке о подворотничке — тут же подумал о своем. Ведь с первого дня войны не менял его ни разу…
Этому было объяснение: Тимофей не носил гимнастерку. Там нечего было носить, ведь только воротник и рукава уцелели, на спине расползлось в двух местах, спереди разодрано донизу, которого не было вообще: всю полу гимнастерки, по кругу, Гера употребил, перевязывая Тимофею грудь и голову. Куртка Шандора Барцы прижилась на Тимофее как родная, но не в ней же встречать своих! Не поймут. Да и я бы не понял, признал Тимофей; а вот если из расстегнутого ворота куртки будут видны петлицы пограничника с «секелями» — это же совсем иное дело.