Дот
Шрифт:
— Пан ротмистр! а, пан ротмистр!..
Появился ротмистр. Из-за того, что фара светила ему в спину, его лицо было неразличимо. Прорезиненный плащ был на нем внакидку, мундир знакомый: польская кавалерия. Он поглядел на красноармейцев, на пять пар босых ног, на сдвинутых под борта убитых охранников. Кивнул головой:
— Сделаем так. — По-русски у него получалось вполне сносно. — Рядом с вами четыре пары сапог; разберитесь — кому подойдут. Пятому подыщем что-нибудь в доме. — Он помолчал, рассчитывая на реакцию, но понял, что не дождется — и добавил: — Вас накормят, напоят. Потом поговорим.
Тимофей согласно кивнул.
Разобрались с сапогами; судьбу не переиначишь: Медведев остался босым. «Ты впереди, — тихо сказал Тимофей Ромке. — Медведев прикрывает тыл…» Неспешно спустился на землю, осмотрелся в свете фар. Хозяйство богатое. Дом — ну как на картинке: фундамент и углы из дикого камня, два высоких этажа и мансарда под высоченной крутоскатной крышей. И хозяйственные постройки каменные, одна тоже в два этажа…
Невидимый дождь шелестел в траве. Она едва ощущалась. Не потому, что кошена — земля забыла воду.
Мотоциклист все еще был в седле; дотянуться до пулемета — было бы желание… «Гаси фару, — сказал ему Тимофей. — Веди в дом…»
Погасли фары мотоцикла и грузовика. Теперь двор едва подсвечивался тусклыми прямоугольниками двух окон. Если изготовятся стрелять из темноты — разве заметишь?.. Но по красноармейцам вряд ли можно было сказать, что они чего-либо опасаются. Шли вперевалочку; винтовки держали свободно; правда, как-то так получилось, что каждый шел сам по себе, вразброд; но у каждого свой сектор, весь двор под контролем.
Вошли в сени.
Это только так говорится — «сени», по сути же это была просторная прихожая. Белобрысый успел зажечь керосиновую лампу, и первое, на что они обратили внимание, был пол, выложенный неровными гранитными плитами с мелко-волнистыми следами пилы. Еще — высокое трюмо в раме из темного полированного дерева. Рогатая вешалка-стойка из такого же дерева. И еще одна вешалка — из такого же дерева и с такими же рогами — занимала полстены. Короткий кожушок с опушкой, короткая польская кавалерийская шинель; остальное барахло не имело лица. В углу возле двери стоял чешский карабин. Чапа сразу его зацапал.
— Яка славная вещь! В самый раз по мне.
— Поставь на место, — сказал белобрысый. — У него есть хозяин. А тебе завтра подберем, хоть и такой же карабин.
Кухня была просторна, тоже мощена гранитом; от высокой печи приятно веяло сухим теплом. Белобрысый указал на дубовый стол: «Располагайтесь», — и деликатно потеребил за плечо человека, спящего на лавке лицом к стене под покрывалом из овечьей шерсти: «Кшись, а, Кшись, просыпайся… Пан ротмистр велел накормить гостей…»
Девушка села; равнодушно взглянула на красноармейцев; застегнула меховую душегрейку. Все это медленно, как бы через силу. Но затем она что-то в себе преодолела, и уже через минуту на столе появилась завернутая в белую косынку уже початая пышная паляница, в таких же тряпицах окорок и изрядный шмат сала. Раз, раз, раз — перед каждым появились ножи и круглые липовые дощечки вместо тарелок, несколько луковиц, миска с мочеными яблоками, штоф самогона и небольшие граненые стаканчики, которые она несла, держа пальцами изнутри — по пять в каждой руке. Затем она исчезла. Белобрысый сел на лавку, снял ремень с портупеей, стянул с себя форменную куртку, затем кожаную упряжь снова нацепил. Кобура его револьвера была застегнута.
— Присоединяйся, — сказал Тимофей.
— Не хочу.
— А рюмку?
— Рюмку можно, — сказал белобрысый, но остался сидеть. В нем происходило какое-то мыслительное движение, но движение медленное.
Появился ротмистр. Сел во главе стола. Осмотрелся. Винтовки стояли рядом с красноармейцами, только Ромкина лежала у него на коленях.
— Ты бы отставил свой «манлихер» [1] , - сказал ротмистр.
— Он мне не мешает.
1
Автоматическая винтовка конструкции австрийского инженера Ф. Манлихера
Ромка впервые в жизни ел окорок, да еще такой окорок. Живут же люди! Ведь наверное эти мужики могут себе позволить эдакую благодать хоть и каждый день!.. В голове не укладывается.
Ротмистр подтянул к себе стопку, налил вровень с краями, подлил Тимофею: «Будьмо, сержант!» Тимофей кивнул. Выпили.
— Давно в плену?
— Несколько часов.
— По вам не скажешь, что вы голодали.
— А мы и не голодали.
— Прятались?
— Нет.
— Это я так спросил. Для порядка. Оно сразу видно, что хлопцы вы боевые… И куда же вас везли? — Тимофей пожал плечами. Ротмистр помолчал, глядя на пустую рюмку, которую легонько покручивал на столе пальцами, словно собирался запустить юлу. — Вот что мне непонятно, панове: настроение мне ваше не нравится. Радости не вижу.
— А чему радоваться, пан ротмистр? — спросил Тимофей.
— Свободе, сержант.
— Так мы свободны?!.
Это Ромка. Клоун. Отставил окорок и смотрит с радостным изумлением, почти с восторгом.
Ротмистр усмехнулся.
— Ладно… Тогда давайте по делу. У меня к вам, хлопцы, предложение… Впрочем, если быть точным, сперва — просьба, и затем — предложение. С чего начать?
— Начну я, — сказал Тимофей. — По поводу «хлопцев». Ты уже второй раз нас так обзываешь, пан ротмистр. Сам я не шибко грамотный, но память у меня хорошая. А вот он, — Тимофей указал на Залогина, — в грамоте силен. И сейчас я припомнил, как он год назад (я на его заставе проводил инструктаж), по сходному поводу объяснил, что слово «хлопец» происходит от слова «холоп». Иначе говоря — слуга. А мы хотя и служивые — но не слуги. Мы — солдаты. И свободные граждане свободной страны.
Как жаль, что в этот момент рядом не было майора Ортнера! Если бы это случилось, и если бы — предположим — майор Ортнер вдруг бы решил, что Тимофей его поймет (а почему б и нет? ведь за плечами Тимофея была школа Ван Ваныча), он бы мог сказать: то, что ты, сержант, не холоп — это замечательно; но куда важнее, что ты осознаешь себя человеком; и в каждом, с кем тебя жизнь сталкивает (независимо от его языка, национальности и размалевка знамени), ты видишь прежде всего человека. В каждом! Конечно — случается, что жизнь не оставляет твоей человеческой сущности ни мгновения, но когда эта волна проходит и ты выныриваешь на поверхность, ты опять такой, как ты есть, каким ты был и каким пребудешь. И никакие шаманы, никакие мессии и водители народов не смогут изувечить твоей человеческой сущности.