Дот
Шрифт:
Выйдя из дота, он помахал своим солдатам рукой. Они остановились, но вниз не пошли: мало ли что, может, их командир сейчас находится под прицелом. Майор Ортнер не стал настаивать, направился к ним — и тут заметил в стороне кучку вещей. Подошел. Пять пар немецких солдатских сапог, старая драгунская куртка и ремень. Майор Ортнер постоял над ними. Не думал (тут не о чем было думать), но прислушался к себе. Понял, чего хочет, и взял куртку. Спустившись к шоссе, отдал ее Тимофею.
— Носи. Она тебе к лицу.
Тимофей кивнул и надел куртку.
И в этот момент майор Ортнер вдруг подумал: а ведь эти несколько дней могут оказаться самым важным в моей жизни. Вершиной моей жизни. Мерой всего, что мне еще только предстоит. Даст Бог — будет семья, дети, любовь; и что-то смогу создать; но все равно я буду знать, что уже еду с ярмарки, и уже никогда не повторится накал, в котором я прожил эти дни…
— Будь моя воля, — сказал он, — я бы отпустил вас. Но не я распоряжаюсь вашей судьбой.
Отдал честь, сел в свою машину и уехал.
20
Охрана посадила их на землю. Они не глядели друг на друга и не разговаривали. С тех пор, как с них сняли сапоги, не сказали друг другу ни слова. Уже смеркалось, когда из-за соседнего холма появился громоздкий тупорылый автофургон с брезентовым верхом. Остановился рядом с бронетранспортером. Из него вышел лейтенант, переговорил с командиром охраны, и велел красноармейцам забираться в кузов. «Так нельзя, — сказал командир охраны, — их надо связать…» — «Это еще зачем?» — удивился лейтенант и взглянул на красноармейцев; их вид не вызвал у него опасения. — «Приказ майора Ортнера…» — «Но там четверо моих парней!» — «Я должен быть уверен, что приказ выполнен…» Лейтенант распорядился. Красноармейцы забирались в кузов по одному, там им вязали руки за спиной и укладывали на пол. Места было не много: на две трети кузов был заставлен ящиками, сбитыми из еще сырых еловых досок; свободную треть так же плотно наполнял густой аромат живицы. Подняли задний борт; опустили брезентовый полог, оставив небольшой треугольный просвет для воздуха; под дощатым занозистым полом взревел мотор…
Двинулись неторопливо; мотор то и дело менял густоту и высоту тона: водитель маневрировал между остовами сгоревшей техники. Потом пол закачался и под колесами характерно загудели пустоты; не много же им понадобилось времени, чтобы навести капитальный понтонный мост! Потом в кузове стало сумеречно: въехали в ущелье. И сразу автофургон прибавил скорости. Слева, совсем рядом, слышались другие моторы, они работали на низких передачах; кузов стал наполняться их чадом; но на запад дорога была практически свободна, и скорость высасывала чад.
Потом настала ночь.
Правда, в кузове мрака не было. Встречные машины шли с полными фарами, и хотя светили мимо, их отсвет наполнял кузов едва уловимым (как будто он выделялся изнутри, из самих молекул воздуха) сиянием. В треугольном просвете были видны черно-белые, подступающие вплотную к реке и дороге склоны.
Потом пошел дождь, первый их дождь с начала войны. Невидимый, он стучал по брезенту, и только иногда на повороте, вырванные из мрака фарами, возникали белые струи падающей воды.
Из-за небольших заторов автофургон несколько раз останавливался. Во время одной такой остановки Чапа сказал, что ему нужно отлить. Он это сказал охранникам, но поскольку по-немецки не знал ни слова, получилось, что он говорит в пространство, безадресно. Естественно — никто на это не среагировал. Тогда Чапа легонько толкнул босой ногой сапог охранника и повторил свое заявление. Немец пнул его, но без злобы, и сказал: «Лежи спокойно…» — «Господин солдат, он просит разрешения отлить», — подал голос Залогин. — «Скажи ему: пусть терпит», — отозвался немец. — «Но он уже не может терпеть…» — «Пусть ссыт под себя…» — «Господин солдат, но ведь мы тоже солдаты, — особым голосом произнес Залогин. — Такие же, как и вы. И лично вам мы ничего плохого не сделали. Вы обходились с нами очень благородно и произвели на нас впечатление достойных людей… Ведь мой товарищ никуда не денется, помочится через борт…» — «Ты жид?» — спросил его солдат. — «Нет. Но долго жил рядом с ними…» — «Понятно…» Было видно, что немец созрел, но тянет просто потому, что не хочет шевелиться, преодолевать инерцию бездействия. — «Скажи ему — пусть расстегнет у Чапы ширинку. И поддержит его член — пока Чапа будет ссать…» — Разумеется — это Ромка, кто же еще. «Если сейчас не заткнешься — я тебя убью», — сказал ему Тимофей. «Пусть он поднимется и повернется ко мне спиной, — сказал охранник. — Я развяжу его руки…» На ощупь это получилось у него не сразу, он пару раз чертыхнулся, а когда все же совладал с узлом — первым делом передернул затвор. Чапа постоял в просвете, подышал дождем; когда мотор под их ногами рыкнул, давая понять, что сейчас повлечет машину дальше, Чапа возвратился к охраннику, повернулся к нему спиной. Улегся не на прежнее место, а рядом с Тимофеем, и шепнул ему на ухо: «Бритва у меня в руке…»
Во время очередной остановки они услышали громкий разговор; не внутри кабины — вроде бы кто-то говорил, стоя на подножке. «Патруль», — тихо сказал Залогин. Затем над задним бортом появились две головы: давешнего лейтенанта и жандарма в дождевике поверх каски и мундира. Жандарм посветил фонарем; тусклый свет (батарея уже садилась) пробежал по лицам четверых охранников (бодрствовал только один), задержался на пару секунд на ящиках — и погас. «Мне очень жаль, господин лейтенант, — обернулся жандарм, — но подорожная оформлена не надлежащим образом. Вам придется проехать со мной на КП. Это рядом…»
Автофургон свернул с дороги вправо, и кузов вдруг наполнился прямым светом: кто-то пристроился сзади. Тимофей сел. Чтобы разглядеть через борт, ему пришлось немного вытянуться вверх. Это был мотоцикл с пулеметом в коляске; на обоих мотоциклистах были форменные дождевики. «Лежи», — сказал охранник и легонько толкнул Тимофея.
Они проехали совсем немного, еще раз свернули и остановились. Мотоциклист не выключал фару. Опять появился жандарм; его тень зачернила низ кузова, но солдаты были видны отменно. Жандарм четырежды выстрелил из револьвера, чуть помедлил, чтобы убедиться, что никто не шевелится, обернулся, сказал мотоциклистам по-польски: «Порядок», — и пошел к кабине.
Это была тесная лесная дорога, не рассчитанная ни на большие автомобили, ни на встречное движение. Ветви скребли по брезенту бортов и крыше фургона. Колеса прокручивались на мокрой глине. База грузовика была шире тележного следа, оттого колеса соскальзывали в глубокие колеи, машину болтало, а кузов раскачивался и скрипел. Водителю мотоцикла тоже пришлось потрудиться.
Наконец они въехали в просторный двор. Послышались голоса. Говорили по-польски: «Ну, как съездили?» «Нормально, пан ротмистр…» — «Без шума?» — «Обошлось…» — «Грузовик вроде бы не новый…» — «Ничего, пан ротмистр, он был в хороших руках. А самое главное — каков путевой лист!» — «И каков же?» — «Аж до Кракова! Я как увидал это, пан ротмистр, у меня прямо сердце зашлось…» — «До Кракова… неплохо! Значит — и проедем, где захотим, и хватятся его не скоро… А что груз?» — «Да хрен его знает, пан ротмистр; ящики какие-то. Сейчас гляну… Анджей, посвети!»
Мотоцикл заурчал, опять заехал сзади. Заскрежетали скрепы; громыхнув, задний борт исчез. Белобрысый парень в жандармской форме (каску, очевидно, он оставил в кабине) уже встал на заднюю ступеньку лесенки — и вдруг увидал пятерых красноармейцев. Они сидели, прислонившись спинами к ящикам. У четверых были винтовки.
Парень опешил.
Это продолжалось довольно долго, пожалуй, с десяток секунд; затем способность соображать стала возвращаться к парню. Во-первых, стрелять в него пока не собирались, винтовки даже не были на него направлены. Во-вторых, этому было объяснение: ведь за его спиной был пулеметчик с МГ, для которого какие-то четыре старые винтовки… ну вы сами понимаете. Парень осторожно поднял руки, не сдаваясь, а как бы успокаивая; мол, не дергайтесь, ребята, сейчас во всем разберемся. Затем, не отводя глаз от красноармейцев, медленно повернул голову к мотоциклу. Пулеметчика в коляске не было. Парню опять потребовалось несколько секунд, чтобы это осмыслить, он опять повернулся к красноармейцам и только теперь позвал: