Дот
Шрифт:
Завтра…
Это будет завтра. А сегодня, сейчас пленные пока не вышли из шока. В голове сумятица, но глаза-то видят: против этого мотоциклиста — десяток конвоиров. И они уже пришли в себя. Одна точная пуля — и парню конец. А из рощи уже посыпались, разворачиваясь в цепь, вражеские солдаты. Взвод, не меньше. Одеты кто как, некоторые по пояс голые, но каждый вооружен, есть и автоматы. Бегут не тупо, не бездумно, — они же видят, что против них пулемет. Поэтому у каждого свой ритм, свой маневр: влево — вправо. Попробуй поймать такого на мушку! Профессионалы. На этой войне им еще не удалось пострелять, но они уже постреляли на других войнах; для них выстрел — это не освобождение, не отторжение врага, а самоутверждение. Радость! В такое прелестное утро пробежаться, пострелять, а при удаче — и убить, — разве это не украшает жизнь? А потом, возвратившись к своим палаткам, обмыть горячий пот свежей водой, поливать друг друга из ведра, и шутить, и смеяться, потому что утро великолепное, и день начался удачно, и жизнь прекрасна, и впереди еще столько замечательного… Если даже захватим винтовки конвоиров, думают пленные, это уже ничего не изменит. Через несколько минут все будет кончено. И место голое — не удерешь…
А ведь есть и такое резонное соображение: ну — брошусь я на этого немца… но другой немец (он ведь всего в десяти метрах, тут и целиться не надо — не промахнешься) повернется и пристрелит… Ведь и ежу понятно: первый и погибает первым… Вот если бы все сразу, да по команде…
Трое в голове колонны (успели сговориться: давай? — давай!) навалились на конвоира, стрелявшего с колена. Момент, который мог переломить ситуацию. Мог поднять тех, кто уже готов был подняться. Но этот шанс перечеркнула граната с длинной деревянной ручкой. Неторопливо поворачиваясь в воздухе, она мягко прилетела к копошащейся куче-мале, — и рыжая вспышка расшвыряла тела.
Фельдфебель, умелец, постарался.
Этот успех вдохновил его. Он опять приподнялся, чтобы вторую гранату бросить уже в Ромку, но тут уж и Ромка не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля, словно удар подсечкой. Фельдфебель приподнялся на четвереньки — видать, уже ничего не соображал, — переступил вперед руками, а потом у него в правой руке хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве эфемерные бороздки.
Но он успел главное: чаши весов перестали колебаться.
Не поднимутся пленные.
Ромка этого еще не осознал, но почувствовал какую-то перемену. Что-то умерло в опаре, выпиравшей из квашни; опара осела; крышка опустилась на верхний обод и плотно прикрыла квашню.
Не поднимутся…
— Ребята, ну что же вы!..
Ромка думал, что он это выкрикнул, а на самом деле — еле слышно простонал. А тут еще и патроны в магазине кончились. Ромка не сразу это понял, для чего-то до упора прижал спусковой крючок, затем еще раз — изо всей силы; затем передернул затвор и опять прижал… Когда не имеешь привычки к автомату — запросто может вылететь из головы, что патроны в нем не бесконечны.
Конвоиры это поняли раньше Ромки — и опять перестали стрелять. Подняли головы. Теперь чего уж — сдавайся, хенде хох. И пленные — те, что лежали поближе, — тоже перевели дух. И выдали Ромке полной мерой:
— Да вали ты отсюда, пока жив!
— Из-за тебя, сраного героя, и нам погибать…
И — слово за словом, распаляясь, отводя душу, мстя ему за то, что он унизил их своею отвагой, — выплеснули на него такое…
— Сдавайся, дурак! — Это почти шепот. Старший лейтенант. Он лежит ближе всех к Ромке, метрах в пяти, не дальше. — Сдавайся! Может — пожалеют…
Все Ромкины проблемы от одного: его действие опережает его мысль. Только поэтому он потерял несколько секунд, пока дергал свой пустой автомат. И лишь затем вспомнил: да ведь у меня есть запас!.. Не опуская глаз, не в силах отвести их от терпеливо ожидающих его решения дул винтовок (они шевелились, принюхивались, словно пытались понять, что у него в душе и на уме), Ромка чуть шевельнул голенью, чтобы ощутить — на месте ли запасной магазин. На месте… Ромка выдернул из автомата пустой магазин, достал запасной из-за голенища, и все так же, не глядя, попытался его вставить. Не получилось. Еще раз ткнул… Что-то мешало. Ведь еще ни разу в жизни он этого не делал! Да и разбитые, ободранные пальцы ничего не чувствовали. Нужно было опустить глаза, посмотреть, отчего магазин не попадает в гнездо… но у Ромки не было этой возможности, потому что только его взгляд удерживал немцев. Отведи он глаза хотя бы на миг — и они очнутся, и винтовки выплюнут в него теперь уже неотвратимую смерть.
— Падай!..
Это была команда. Голос его командира. Резкий, сильный. Сотни раз Ромка эту команду выполнял, выполнял не задумываясь. И сейчас — не задумываясь — опередив нестройный залп, звонкой дробью ударивший в борт коляски, — упал на бок, перекатился, снова сел. Поглядел, отчего магазин не попадает в гнездо. Да тут все просто, проще не придумаешь… Магазин четко стал на место. Ромка передернул затвор, поднял голову. Он уже знал, кого из конвоиров пугануть в первую голову.
— Красноармеец Залогин — к пулемету!
Это опять Тимофей. Вошел во вкус.
— Есть к пулемету!..
Какой-то парнишка, подброшенный, как на пружинах, метнулся к мотоциклу, в полете кувыркнулся через голову (по нему уже стреляли), последние метры перебежал на четвереньках, одним рывком развернул мотоцикл, чтоб удобнее было стрелять, прыгнул в коляску — боп-боп-боп… Вот это стрельба! Не нужно быть профи, чтобы понять, что с этим пулеметчиком лучше не тягаться — кто кого. Конвоиры уткнулись в землю, даже взглянуть боятся, чтобы не привлечь к себе внимание. А пулеметчик уже перенес огонь на набегающую цепь, да так удачно, что разом сбил с немцев форс. Пожалуй, кое-кто из них уже и пожалел, что поддался общей вспышке энтузиазма. Ведь никто же не гнал, не приказывал. Из рощи все это представлялось несколько иначе.
Залегли.
— Еще двое, — сказал пулеметчик. Сказал негромко, как говорится, мысль вслух, но Ромка услышал. Перебрался за мотоцикл и спросил:
— Считаешь?
Вопрос глупый; ясно, что считает. Но Ромка спросил лишь для того, чтобы возник контакт, чтобы еще прочней стало прекрасное чувство: я не один…
— Пошарь, где у них запасные ленты, — сказал пулеметчик. Головы не повернул. Все его внимание было там, где лежали, ловя момент, чтобы успеть прицелиться, его враги. Каждую попытку поднять голову он пресекал мгновенно. Две-три пули, две-три пули, — но как они ложились!
— Ты не поверишь, — сказал пулеметчик. — Но когда я убил первого, я понял, что у моей жизни появился смысл. Теперь их семеро.
— А я только одного…
— Если бы ты убил его раньше — здесь все сложилось бы совсем по иному сценарию.
— Может быть…
Им показалось, что в психологической атмосфере опять наступил перелом. Пулемет был так убедителен, а пленных так много… Если пленные сейчас захватят винтовки конвоиров, и поддержат пулеметчика, который наконец получит возможность стрелять прицельно…