Довмонт. Князь-меч
Шрифт:
– Вот это уже хорошо, – князь посмотрел на тиуна. – С имечком-то гораздо легче искать. А, Степан Иваныч? Верно?
Степан степенно кивнул:
– Да уж сыщем. Ничо. Время только.
Довмонт вернулся в свои хоромы несколько позднее, чем планировал, но все же к вечерне успел. Поставил свечки, помолился горячо, за кого – во здравие, а за кого уже и за упокой, да после службы остался послушать проповедь. Отец Симеон, как всегда, говорил просто – о жизни, о гордыне невместной, что ест-клюет людей слабых духом и сердцем.
– Одначе, един
Довмонт слушал духовника с удовольствием и, выходя из Троицкой церкви, чувствовал, как душа наполняется благостью. К себе в хоромы прошествовал князь пешком, отдав поводья коня слугам. Поднявшись на высокое резное крыльцо, постоял властитель немного, любуясь красотами земли псковской, кою с недавних пор считал уже родной. Солнышко село уже, и лишь последние лучи его, теплые, оранжево-золотые, еще цеплялись за прозрачные перистые облака, еще золотили маковки церквей, отражались в слюдяных оконцах многочисленных боярских теремов, зайчиками бегали по крепости – Крому.
На вершине хором, в опочивальне, блестели чуть приоткрытые ставни. Уже повисла над дальней башней луна, загорелись серебром первые звезды, и князь неспешно поднялся в опочивальню. Горели вдоль лестницы свечи, слуга бросился было вперед – отворить дверь.
– Не надо, – негромко приказал Довмонт. – Ступай себе. Я сам.
Слуга молча поклонился и исчез. Все знали, князь терпеть не мог, когда его одевают-раздевают, словно немощного старца, так что в личном пространстве обходился без слуг, лишь любил, чтоб на широком подоконнике в опочивальне всегда стояла крынка холодного кваса.
Довмонт знал, квас был и сейчас… и, кроме кваса, еще кое-что было. Ставни-то приоткрыты не зря! Кто-то тайно проник, забрался… ловкому и храброму человеку не то чтобы запросто, но вполне возможно. Как вот сейчас…
Князь знал – кто. И даже не положил рук на рукоять кинжала. Просто вошел…
– Это не я! – тут же послышался голос. Обиженный, звонкий, женский. – Ну, правда, не наши. Иисусом Христом клянусь, а еще – Одином, Фрейей и Тором.
Вот это уже было серьезно. Когда девушка из знатного варяжского рода клянется старыми богами – это кое-что значило.
– Ну, здравствуй, Рогнеда, – войдя, князь устало опустился на ложе рядом с улегшейся там же красавицей-девой в богатом мужском наряде. – Давненько не захаживала, что и говорить. Квасу хочешь?
– Попила уже. Вкусный у тебя квас, князь.
Зеленые очи красавицы насмешливо сверкнули, каштановые локоны дернулись. Ах, она была обворожительно хороша, даже и в мужском платье – узкие порты, лазоревая рубаха с шелковыми – модными! – нарукавниками, каждый из которых стоил примерно как две такие рубахи и даже дороже.
– Ты ведь хотел знать, не мои ли люди убили тех отроцев? – погладив князя по спине, тихо спросила гостья. – Отвечаю еще раз – не мои. В чем я уже и поклялась.
– Тогда кто же? – Довмонт скосил глаза.
– Не знаю, – пожала плечами дева. – Ну, не знаю, точно! Да… мои говорили, ближе к утру видели барку на Великой реке.
– Что за барка? – князь вскинул брови.
– Говорят – немецкая. Отбилась от каравана из Риги… Гости рижские привезли сукно, медь да олово, полотна.
Нежная рука юной женщины забралась под воротник князя…
– А ты откуда знаешь про караван? – улыбнулся тот. – Приценивалась?
– Ну да. Я ж и медью, и оловом торгую – ты ж знаешь.
– Пошлины торговые не платишь и купцам нашим многим жизни не даешь, – горестно покивал Довмонт.
Девушка встрепенулась, сверкнула глазищами – рысь! Пантера!
– Не даешь, не даешь, – князь нежно погладил ее по спине, чувствуя через тонкую ткань зовущее тепло податливого женского тела, истосковавшегося по плотской любви. Правду сказать, сам князь тоже истосковался, а потому не стал больше ничего говорить, просто сгреб гостью в охапку, завалил на ложе да принялся с жаром целовать в губы…
– Ах… – Рогнеда закатила глаза, вовсе не пытаясь освободиться. Наоборот, привстала, подняла с готовностью руки…
Сняв поясок, Довмонт стащил с девы рубахи. Сначала одну – верхнюю или «свиту», потом – весь в нетерпении – вторую, обнажив упругую грудь с дрожащими розовыми сосочками… кои тотчас же накрыл губами, принялся нежно ласкать языком… Гостья откровенно млела, особенно когда князь распустил шнурок на ее портах, засунув руку в сокровенное место…
– Ах, милый мой…
Полетели прочь порты… Два тела соприкоснулись кожей… словно молния прошибла обоих… Дева дернулась, застонала, изогнулась, словно боевой лук…
Зачем немецким купцам убивать отроков – Рогнеда не знала и даже предположить не могла. То же самое мог бы сказать и Довмонт: и правда, зачем? Однако все же где-то в глубине души шевелилось нешуточное подозрение, догадка. С несчастными отроками расправились безболезненно и быстро, значит, получается и вправду – знакомые. Мальчишки ведь не сопротивлялись, позволили подойти. С чужими бы, с незнакомыми, не вели себя столь беспечно. Значит – не немцы? А кто тогда?
– Я ж сказала – не мои, клянусь молотом Тора!