Дожить до премьеры
Шрифт:
Пусть это будет женщина. Такая обычная, милая, на первый взгляд ничем не примечательная. Ну как я. Никто ее не замечал, и вот она убита. И в ходе расследования выясняется, какая она была хорошая, как ее все любили. И в ящике ее стола даже находят какую-нибудь вещь исключительной важности – предположим, исследование, или роман. И теперь все окончательно видят, что она была совсем не простая серая мышка, а умный, талантливый, особенный человек! И пусть они теперь кусают себе локти и жалеют, что во время не рассмотрели такого ценного члена общества! Конечно, этой женщине все равно – ее больше нет, да и не было, потому что я ее просто выдумала, – но зато зрители, дети и внуки, пусть задумаются, не мало ли внимания они последнее время уделяли своим мамам и бабушкам, и сидя в жарком зале пусть пообещают себе почаще звонить им по телефону и спрашивать о здоровье, настроении и делах. На этой приятной мысли я заснула.
Глава вторая, в которой мы должны обойтись без женских трупов
– Никаких женских трупов, ты что! –
Вообще-то Бронька преувеличивает. Никто не делает ее козлом. Наоборот, все участники студии ее очень любят и берегут. Еще бы, ведь Бронька – вечный двигатель этого театра престарелых: она заботится, чтобы все приходили на репетиции, придумывает детали костюмов и по всем знакомым собирает нужные шляпы или сапоги, подбирает музыку, устраивает посиделки с чаем и пирогами… Бронька – самый молодой член труппы, только шестой десяток разменяла. Ее коллеги, стариканчики лет 70-ти, относятся к ней нежно, как к дочке. Вот только роли ей стараются дать поменьше и, по возможности, без слов. Ну что поделать, не дается Броньке немецкий язык. Да еще на сцене. Так-то, в жизни, она вполне может объясниться и даже поболтать обо всем на свете, но это в непринужденной обстановке. Когда же волнуется, то глотает артикли, слоги, целые слова, переставляет слова местами или же просто мычит, помогая себе жестами. После того, как она завалила пару шикарных ролей, а зрители весь спектакль должны были переспрашивать друг у друга: что она сказала? что? что? ей пришлось довольствоваться выходом в эпизодах. Родственники и знакомые артистов, подученные заранее, хлопают ей особенно интенсивно, а после спектакля ее талант расхваливается особенно энергично… и все равно неутомимая бронькина душа требует более важных ролей и тоскует по образу Джульетты или Офелии.
Ладно, уговорила. Труп будет не женский. Так… ребенка исключаем однозначно… Остается мужчина. Итак, в начале спектакля находят труп мужчины. Как находят? Только не дворник, не бомж и не кто-то, кто выгуливает собаку. Не жена. Не любовница. Эти варианты уже на зубах навязли, в каждом втором сериале одно и то же. Дальше. Как правило, кто нашел труп, тот и первый подозреваемый. Поэтому, чтобы усложнить задачу, сделаем так, чтобы труп был найдет при большом скоплении народу… так-так-так… Идея! Смерть на сцене! При этом: спектакль в спектакле, самый что ни на есть модернизм. Или постмодернизм? Я их все время путаю. Ну да ладно. Какой бы выбрать спектакль? После некоторых раздумий я остановилась на "Макбете" – во-первых, он мрачный и смерть к нему подходит. Сюжет не помню, каюсь, но помню, что там было много жестокостей и кто-то все мыл руки, пытаясь смыть с них кровь (но не Пилат). Во-вторых, у наших замечательных актеров будет возможность нарядиться в красивые, старинные костюмы – они это любят.
Итак, большой городской театр. Идет спектакль известной труппы, зал полон народу и прессы. В финале, когда актеры выходят кланяться под бешеные овации, на сцену неверным шагом выходит еще один человек – многие думают, что это автор пьесы или режиссер и хлопают еще громче. Но человек падает прямо под ноги артистам. Шум, паника, зовут врача. Через некоторое время становится известно, что человек не принадлежит к труппе или обслуживающему персоналу театра, что он никому незнаком и что он мертв. Занавес опускается.
После такого удачного и быстрого начала дело почему-то застопорилось. Я несколько дней пыталась понять, кто же был этот мужчина и почему он перед смертью сделал такой экстравагантный поступок. Наверное, хотел что-то этим сказать? Показать? Открыть имя своего убийцы? Как он попал в театр? Сколько ему было лет, был ли он немец или приезжий? Я пыталась вглядеться в того, что лежал на сцене под яркими софитами; лежал как тряпичная кукла, нелепо раскинув руки и ноги. Утром, днем и вечером я вглядывалась в его лицо, рассматривая его до самых мелочей. Со временем я могла видеть его во всех подробностях: пожилой, лет шестидесяти, лысоватый, довольно худой, небритый. Явно небогатый, хотя и не бомж. Поношенный серый плащ, нечищенные ботинки. Что-то такое в нем было несчастное еще при жизни, это явно чувствовалось. Я могла представить себе, как он шел в театр – по большой широкой улице, набитой народом; среди веселой, нарядной публики, собравшейся на известное представление, одинокий, невзрачный, сутулый. Никто не замечал его, он был как пустое место – до тех пор, пока он не вышел на сцену и не упал.
В среду я поняла, что по неопытности начала не с того конца. Мне надо было сначала придумать само преступление, заранее знать убийцу и его мотив, и потом уже описывать расследование. А у меня был всего лишь труп и больше ничего. Мне нужна была помощь, поэтому я стала думать о том, кто будет это дело расследовать. Идея пришла почти сразу, но можно ли было ее осуществить? Я позвонила Броньке.
– Слушай, а молодых ваши дамы играют? Или я должна всех участников держать на уровне не моложе сорока?
– Что ты, что ты! Чем моложе, тем лучше! Знаешь, как они обожают играть принцесс и фей? Перевоплощение, дорогая, это вторая жизнь! Для хорошей актрисы сделать скачок лет на тридцать – раз плюнуть! Учитывая отличный грим, который
Я обрадовалась. Значит, моя идея пойдет. Как только я подумала о следователе, мне сразу представилась следовательница: молодая, совсем девочка. Но это она просто так молодо выгялдит. На самом деле она уже делает стремительную карьеру благодаря своему уму и сообразительности. И, конечно же, она из наших, из эмигрантских. Я всегда любуюсь на детей и внуков наших знакомых, какие они энергичные, сильные, умные, смело шагающие вперед. Мы частенько сидим и весь вечер говорим только о них. Показываем фотографии, перебираем все оценки и все достижения последних месяцев. Честное слово, я люблю их всех, не только своих. Для меня они все "наши": из Ленинграда, Москвы, Риги, Днепропетровка, Омска. Они оправдывают наши эмигрантские муки и фантомные боли, наши депрессии и бессонные ночи. Если у них все хорошо сложилось, значит мы сломали свои жизни не зря. И как упавшее дерево дает новые ростки и корни, так и мы держимся и живем нашими детьми и внуками, которые дают нам возможности прирастать и укореняться в этой чужой земле.
Чтобы как следует обкатать свои мысли, мне был нужен хороший собеседник, точнее слушатель. А кто может слушать лучше тети Шуры? Даже и не думайте, она в этом деле непревзойденный мастер! И я пошла к тете Шуре.
Глава третья, в которой я предаюсь воспоминаниям
Тетя Шура старше меня всего лет на десять, и мы на ты, но я все равно называю ее „тетя Шура“, так повелось. А она меня – Саня-джан. И не скажешь, что мы тезки! Я выхожу на лестничную площадку, поднимаюсь на восьмой этаж и по дороге вспоминаю, как тетя Шура нам в свое время здорово помогла устроиться в этом доме. Подумать только, почти 25 лет назад, а помню как сейчас: мы вышли из такси и вытащили огромные клетчатые сумки, сложили их небольшой горкой во дворе и встали перед парадной. Мама, я и Глеб. Мама была совершенно убита происходящим, у меня было ощущение, что после пересечения границы у нее просто сели батарейки. Она старалась делать все, что я ее просила, но видно было, что у нее нет никаких сил сделать лишнее движение. Так и сейчас, она просто стояла с каменным лицом, ожидая – нет, даже не ожидая, что я скажу. Просто стояла, и все. А Глеб сердился, что мы уехали из общежития, потому что там у него остался друг. Он засунул руки в карманы с видом „вы еще пожалеете“ и заранее ненавидел дом, из-за которого ему пришлось расстаться с Павликом. Я была совершенно растеряна. Месяц назад я смотрела здесь квартиру – смотрела в полглаза, потому что заранее решила, что мы ее снимем; у меня не было времени на перебор вариантов – надо было срочно обзаводиться жильем и записывать Глеба в школу, через неделю начинался учебный год. Также вполглаза я подписала договор аренды, мечтая, чтобы вся эта канитель поскорее закончилась и у нас появилась бы крыша над головой. Лежа без сна на узенькой койке в общежитии, я мечтала о собственном жилье – конечно, о собственном не в смысле владения недвижимостью, нет, мне просто хотелось иметь квартиру, в которой живет только наша семья, и больше никого. Никаких общих кухонь, туалетов, мытья коридоров, ссор из-за того, кто сколько проговорил по телефону. Мне казалось, что как только у нас появится „свой дом“, все наладится, все пойдет по-другому. И вот теперь мы стояли перед этим домом – огромным, многоэтажным, отчаянно чужим, и я даже не помнила, на каком этаже наша квартира. Пока я копалась в сумке, пытаясь найти бумаги на квартиру, на крыльце показалась тетя Шура. По случаю жаркой погоды она была в ярко-оранжевом платье-балахоне, и мне показалось, что нам явился ангел.
– Новенькие? – тета Шура подошла к нам и протянула маленькую, узкую и шершавую руку. – Добро пожаловать, будем соседями!
И всё как-то очень быстро образовалось. Глеб был отправлен к тете Шуре домой, моментально задружился там с ее сыном Артуром и очень скоро забыл о своем ужасном горе. Маму усадили на балконе – там от прошлых жильцов осталось плетеное кресло, – и она сидела, глядя на небольшой зеленый двор с детской площадкой. Мы с тетей Шурой первым делом наладили жизнь на кухне: мойка там уже стояла, электрическую плитку на две конфорки мы привезли с собой. Тетя Шура притащила пару ведер, тряпки, чистящие средства и мы два часа подряд терли кафель на стенах и на полу. Всего лишь за один день мы умудрились превратить квартиру в жилое пространство; пусть спать нам пришлось на чьих-то старых матрацах, а вместо стола была доска на двух коробках.
Я-то думала, что буду биться об этот мир, как муха об стекло, а тетя Шура взяла, да и открыла для меня окно! И уже на следующий день я проснулась с удивительно приятным ощущением – я дома, я дома!
За время чистки кафеля мы успели подружиться на все последующие двадцать лет. Отрывочно, из небольших рассказов и обмолвок я узнавала про ее прошлую жизнь. Шурочкина мама родилась и жила в Ленинграде (ага, я же сразу почувствовала родную душу!), а в самом начале войны, слава богу, успела эвакуироваться в Ташкент. Там и осталась, работала учительницей русского языка и литературы. Шурочку родила поздно, в 34, и шурочкин папа как-то незаметно прошел по касательной, очень скоро удалившись в неизвестном направлении. Шурочка была отличница и спортсменка. „Бегала на длинные дистанции“, – без особенного хвастовства, но достаточно внушительно сказала она. И я сразу представила: худенькая, но крепкая девочка под палящим солнцем – бежит, бежит, бежит, финиш еще далеко… Она потом так и жила: сосредоточенно, напряженно, с полной выкладкой.