Дожить до премьеры
Шрифт:
– А мы назывались „кон-тин-гент-флюхт-линг“! – подняла палец тетя Шура. – Как услышала я это слово, думаю: может, не ехать мне в Германию, я же этот чертов язык не выучу ни в жизнь!
– Да, было страшно и непонятно. Но выбора особенно не было. Родители стремились убежать из темного леса, в который превратился их спокойный, предсказуемый советский парк. Где аллеи заросли лианами и больше не было ясности, определенности, четких правил. Где из-за любого куста мог выскочить кто-то зубастый, а потому считающий, что „имеет право“. Нахлебавшись „свободы“, мама и папа стремились к надежности и безопасности. А дети? Их-то выдернули из милой, привычной жизни! Из класса с учительницей, временами вредной, но предсказуемой. От одноклассников, друзей, соседей по подъезду. Некоторых разлучили с бабушками-дедушками, тетями, кузинами. Маленьким эмигрантам было тяжело представить себе, что их ждет впереди, а то, что они потеряли, стояло перед глазами.
Так Светлана в 10 лет оказывается в чужой
Со временем коридор в этом лабиринте становится все шире, повороты не так часты – просматривается перспектива и ты сам решаешь, куда тебе повернуть. Ход семейной жизни налаживается. Неожиданно все вокруг наполняется смыслом: ты знаешь, о чем говорит телевизор, к чему призывают рекламные плакаты, что именно тебе говорит продавец в магазине. Получив несколько хороших оценок в школе, Светлана входит в азарт, теперь ей надо получать только самые лучшие баллы, быть самой лучшей в классе. В школе. Это получается, хотя цена за это – дни и ночи упорной работы. Пусть! Тусовки и пати ее не интересуют. Школа закончена на отлично. Куда дальше – ясно без сомнений: школа полиции. И всё выглядит так, как будто это нормально – идти по жизни победительнцей, получать отличные оценки, удивлять учителей хорошими результатами. Но только мы знаем, что нашим детям надо трудиться гораздо больше, чем тем, кто родился здесь; что родители не могут помогать им так, как помогают своим детям немецкие семьи – советами, информацией, финансово, наконец. Наша Светочка выучилась и стала следователем. Я хочу, чтобы она блестяще расследовала „мое“ преступление и чтобы немцы поняли, что наши миллениалы – не изнеженные бабочки, а трудяги и бойцы.
Я перевела дух. Замолчала. С одной стороны, мне понравилось, как я все эту линию выстроила и изложила – сколько я об этом думала, ни разу не сформулировала свои мысли о „наших детях“ так длинно и красиво. С другой стороны, я поняла, что моя задумка вставить в спектакль не только следователя Светлану, но и всю ее историю – дохлый номер, никакой детектив такой нагрузки не выдержит.
Поэтому я обескураженно молчала. Как я сразу не поняла, что это две совершенно разные вещи – детектив со смертью в театре и рассказ о девочке-эмигрантке?.. Только опозорилась перед тетей Шурой со своими наполеоновскими планами.
Мы сидели, молчали, я смотрела, как раскаленный наконечник неторопливо движется по карандашному узору. Иногда линия велась плавно, иногда делала точки. Прибор был, очевидно, современный – мне смутно помнилось, что когда-то у нас были такие зеленые коробочки с одной большой черной кнопкой-колесиком, и наконечники были из закругленной проволочки. А прибор тети Шуры был похож на аккуратненький паяльник с иголкой на конце. Он медленно, штрих за штрихом проявлял бледный карандашный узор и разворачивал прихотливую вязь переплетенных виноградных лоз с листьями и гроздьями ягод. Я знала, что работа предназначена для благотворительного базара в клубе „Куёшь“ – этот клуб объединял эмигрантов из Ташкента. Районные власти выделили им комнату в местном доме культуры – и тетя Шура с подругами превратили это скромное помещение в сказку „Тысячи и одной ночи“. Уму непостижимо, как они умудрились притащить сюда волшебной красоты ковры, переливающиеся всеми цветами радуги, но в первую очередь – золотым и желтым, недаром их клуб назывался „Солнце“. Несколько диванов были застланы пестрыми покрывалами, а в подушках можно было закопаться навеки. На открытых полках красовались чайники, расписанные пиалы и блюда со сказочными цветами и птицами. Я всегда с удовольствием помогала тете Шуре, если надо было что-то принести-унести, подготовиться к выставке или базару. Ташкент, который находился в тысячах километров отсюда, казался совсем близким. Нет, пожалуй, не так: казалось, что в этой комнате находится тайный ход, который хитрым образом ведет прямо в Ташкент, и если очень постараться, то можно шагнуть и оказаться на старом рынке Чорсу, под палящим солнцем и среди одуряющего запаха овощей и фруктов.
В этой комнате „куёшевцы“ праздновали свои любимые праздники, готовили любымые угощения, пели песни, слушали музыку. Раз в году делали большие ярмарки своих работ – и чего там только не было! Шелковая вышивка, искусная керамика, самодельные куклы – я каждый раз ходила на эти праздники формы и цвета, чтобы полюбоваться на
странно, много лет уже жили дружно и не разделялись на группы и подгруппы. Время от времени мне хотелось погреться у их теплого костерка, но приходя на их посиделки, я чувствовала себя чужаком; меня преследовало ощущение, что мое присуствие их как-то смущает, и я быстренько сматывала удочки.
Тетя Шура посмотрела на меня поверх очков:
– То есть ты собираешься написать пьесу-детектив?
– Да.
– И там будет следователь Светлана?
– Да.
– И ты хочешь показать ее прошлое, сделать как бы обобщающий рассказ про наших детей, приехавших в 90-е годы из Союза?
– Да… – я отвечала все более упавшим голосом, потому что понимала, что пришла к тете Шуре с совершенно непродуманным проектом и следущей ее фразой будет „не морочь мне голову“.
– Так сделай флэшбэки, – сказала тетя Шура. – Меня Дора водила на фильм, там были флэшбэки… – (мне показалось, что тетя Шура передает Дорину интонацию, как будто Дора сейчас научает нас, глупых, как надо делать сценарий) – и все было понятно: что за герой, какое у него было детство.
Дора была из той дальней ленинградской родни, что помогла Шуре переехать в Ленинград и потом перебраться сюда. Язык не поворачивался назвать ее иначе, чем „дама петербургской закалки“ – да и вообще не поворачивался особо разговаривать в ее присутствии, потому что Дора была строгой поборницей правильного произношения, не терпела суржика и за неправильное ударение могла посмотреть как рэпер Оксимирон на рэпера Гнойного во время рэп-баттла. Обычно я Дору сторонилась, но сейчас была готова прибежать к ней и крепко обнять: идея с флэшбэками оказалась просто потрясающей. Не закрывая глаз, я отчетливо увидела, как это будет: полутемная сцена… почти совсем пустая, только в центре стоит стол с компьютером… Светлана сидит, сгорбившись, уставившись в экран… время от времени что-то печатает… а на заднем плане – нет, не на заднем плане, а где-то наверху, на подвешенном экране – воспоминания из ее детства. Вот она идет по заснеженной дороге, расчищена только узкая тропинка посередине. И в этой середине – серое месиво из снега, песка и соли. Светланка медленно идет от метро к остановке – по обе стороны дорожки стоят киоски, светятся сказочным светом и таят в себе сказочные богатства: сникерсы-марсы-баунти, пепси-кола, жевательные резинки, заколки для волос, пластмассовые динозавры и монстры… Она смотрит снизу вверх и мечтает накопить денег и купить фломастеры. Или шипучку „Юпи“. Света идет вдоль линии ларьков, как будто гуляет по пещере Али-Бабы, полной сокровищ – денег у нее нет и не предвидится, но главное удовольствие – это просто смотреть и мечтать.
Я очнулась и обнаружила себя в комнате у тети Шуры.
– Теть Шур, а как ты думаешь, немцы поймут?
– Не знаю… может, и нет.
– Ну и пусть.
Глава пятая, в которой я веду следствие
Несколько последующих дней я провела в приятной компании следователя Светланы. Сначала я постаралась составить себе впечатление, как вообще в Германии можно стать следователем, в данном случае – следователем по убийствам (Kriminalkommissar). Моим уязвимым местом было то, что немецких детективов я почти не смотрела. Как и вообще немецкого кино. Вовсе не потому, что как-то сторонилась немецкого языка или культуры; наоборот, считала своим долгом быть в курсе новостей, а уж книги читала примерно поровну: на русском и на немецком (и потом иногда не могла вспомнить, на каком языке что читала, если это были переводы). Иногда смотрела фильмы, которые особенно нашумели в прессе, или фильмы с моими любимыми немецкими актерами, в первую очередь с Морисом Бляйбтроем. А детективы навевали на меня тоску. Так что в этом плане я была не очень подкована. Но я решила, что и зрители мои не будут так уж сильно подкованы, чтобы придраться к общей канве сценария. Кроме того, в своих поисках я напала на статью, которая громила все самые популярные немецкие детективы, утверждая: то, что в них происходит, не имеет ничего общего с дейcтвительной работой полиции. Это меня очень подбодрило: чем хуже моя пьеса? Пусть там тоже будет немножко неправдоподобно, зато смотрибельно.
Итак, это первое большое и самостоятельное дело следователя Светланы Котовой. Я дала ей такую фамилию, чтобы зритель сразу догадался, что она русская. Звучит просто, и окончание на „ов“ – попробуй, не сообрази! Вместе со Светланой работает старый противный тип по имени Ханс Лёхлер – так звали завхоза в общежитии, где мы поселились сразу после приезда в Германию. По-моему, именно так должны звать занудного старикашку, которому порядок важнее живых людей. Этот Ханс очень зол на то, что дело отдали не ему, а девчонке – он все время подкалывает Светлану, критикует отсутствие результатов и пытается выставить ее в плохом свете перед начальством. Должен же в нашей пьесе быть отрицательный герой!