Драгоценный груз
Шрифт:
Когда всё было готово, Романов тепло попрощался с ребятами, поблагодарил их за помощь и каждому пожал руку. Потом оба самолёта один за другим поднялись в воздух.
Через час нежные пассажиры будут плавать в большом чистом пруду!
Ноябрьский день с утра был пасмурный, а в три часа дня над полем аэродрома неожиданно навис густой туман.
Самолёты один за другим подлетали к аэродрому со всех концов страны и из-за границы. А туман всё гуще, всё тяжелее покрывал поле. В эфир полетели радиограммы: Москва не принимает самолёты из-за плохой погоды.
Но некоторые самолёты были уже на подходе и возвратиться назад не могли.
Так получилось и с самолётом., который летел с пассажирами из Берлина. Командир этого корабля Давид Алексеевич Папунашвили уже пятнадцать лет водил самолёты и облетал почти все страны мира. Этого высокого, красивого пилота не раз видели в аэропортах Англии, Франции, Бельгии, Швейцарии, Индии, Африки, Турции, Италии. Неоднократно он пересекал высочайшие горные хребты, пустыни и водные просторы.
Сегодняшний его рейс был самый обычный. Правда, погода по всему маршруту была плохая: самолёт летел на высоте двух с половиной тысяч метров.
Яркое солнце слепило глаза. Ни единого облачка не было видно в бездонном просторе голубого неба. А внизу, под бортом, вместо земли с полями, реками, городами виделся другой, сказочный мир из облаков, с воздушными замками, горами и озёрами. Облака передвигались и, обгоняя друг друга, образовывали то фигуру гигантского слона с длинным хоботом, то летящую змею, то верблюда с пятью горбами… Глядя в окна, пассажиры любовались природой и фантазировали.
Но лётчик с досадой смотрел на облака, которые закрывали от него землю. Нетрудно лететь выше облаков, ориентируясь только на приборы, но если облачность плотная, трудно пробивать её, снижаясь к земле. А ведь главное – посадка. При посадке должна быть необходимая видимость.
Когда самолёт оставил позади Львов, московский аэродром сообщил погоду: высота тумана – сто метров, видимость – шестьсот – восемьсот метров. При этих условиях выход на аэродром уже был сложнее.
За двести километров до Москвы Папунашвили, связавшись с командной станцией по радио, узнал, что верхняя граница тумана поднялась на высоту трёхсот метров, а нижняя – у самой земли. Возвращаться назад, во Львов? Но это невозможно: бензина не хватит. Да и там, во Львове, плохая погода.
При подходе к аэродрому Папунашвили вступил в обычные переговоры с радиостанцией:
} «Орёл»! «Орёл»! «Орёл»! Я – борт «937», Папунашвили.
Подхожу к вам. Разрешите стать в круг».
«Орёл», то есть позывная радиостанция, ответил:
«Борт «937», «937», Папунашвили! Становитесь в круг! Высота – тысяча двести метров. Вы меня слышите?»
«Слышу хорошо. Иду на круг».
Папунашвили подошёл к аэродрому. Здесь над облаками всё так же светило солнце, теперь уже клонившееся к закату. На разной высоте кружили прибывшие самолёты, ожидая разрешения на посадку. Только по приборам можно было установить, что внизу аэродром. Вся земля была закрыта туманом.
Папунашвили стал кружить на заданной высоте, ожидая команды.
Тревога охватила пилота. Предстояла сложная посадка. Надо было пробить облачность на высоте трёхсот метров от земли, вслепую, по радиосредствам, и при малой видимости точно посадить самолёт. Малейший просчёт в определении мест посадки и направлении пробега грозил катастрофой.
Приводные радиостанции и маркёры – на аэродроме, радиокомпас, указатель курса и другие приборы – в самолёте показывали лётчику направление, место посадки, высоту, скорость самолёта и положение его в пространстве. Но надо иметь большую тренировку, опыт и даже особое чутьё, чтобы учесть миллиметровые колебания стрелки прибора и не врезаться в столб или в здание аэропорта.'
Уже два самолёта скрылись в тумане – пошли на посадку. Скоро придёт очередь Папунашвили. Он хорошо понимал всю сложность обстановки и почувствовал, как усиленно стало биться сердце. Но это продолжалось недолго. Когда подошла его очередь, от недавнего волнения не осталось и следа. Всё внимание, все чувства его были подчинены одной цели: хорошо произвести посадку. Он услышал вызов по микрофону:
«Борт «937», Папунашвили! Я – «Орёл». Разрешаю идти на посадку. Снижайтесь до трёхсот метров».
«Орёл»! «Орёл»! «Орёл»! Я – борт «937», Папунашвили. Вас понял, снижаюсь».
Через некоторое время лётчик сообщил командной радиостанции:
«Я – борт «937». Снизился до трёхсот метров. Разрешите заходить на посадку».
«Я – «Орёл». Борт «937», Папунашвили! Заходите!»
Самолёт окунулся в густой туман, в пропасть. Небо, солнце, а с ними и свет скрылись…
Пилот смотрел только на приборы. Сделав новый разворот со снижением до ста метров, всё время ориентируясь на приводную радиостанцию, Папунашвили пошёл на посадку. С двадцати метров высоты он увидел землю и понял, что сделал «промаз» и сейчас приземлится дальше, чем следовало.
Поняв ошибку, Папунашвили снова стал набирать высоту и ушёл на второй круг. Наверх было легко выйти. И то, что там всё ещё светило солнце, облегчало положение, подбадривало.
Снова разговоры с командной станцией, и снова Папунашвили стал делать новый заход.
На этот раз он приземлился точно.
Самолёт «937» подрулил к аэровокзалу и остановился. Заглохли моторы.
Давид Алексеевич глубоко вздохнул и встал с сиденья. Колени его дрожали, и, чтобы избавиться от этой противной дрожи, он пошёл через пассажирскую кабину к выходу.
В дверях, как обычно, толпились пассажиры. К Папунашвили подошёл один из них. Это был известный в стране лётчик-истребитель.
– Спасибо вам, – сказал он Папунашвили, крепко пожимая ему руку. – Большой вы мастер. Я-то хорошо понимал, что это была за посадочка!
Стояла тёплая, сухая осень. Полёты проходили бесперебойно. С рассветом вылетели все машины московского отряда санитарной авиации. Большие «ЛИ-2» – в дальние рейсы, маленькие «ПО-2» – в районы Московской области. На аэродроме остались только две санитарные машины «ПО-2» – серебристые бипланы с красными крестами на фюзеляжах. Они стояли в полной готовности. Эти машины были дежурными и вылетали только по срочным вызовам.