Дракон из Перкалаба
Шрифт:
Да, нелегко ей далось это чтение. Наверное, нужно было швырнуть эти записи в его физиономию, но она все-таки поняла, что уязвленность доктора Витеньки была уж слишком велика: обида на то, что не получилось из Владки крепостной домохозяйки в ситцевом линялом халатике, что Владка учится, развивается и растет, что Владке все интересно и все радостно, что ее любят друзья, что о ней как о подающем надежды молодом художнике и педагоге уже пишут газеты и снимают телерепортажи, что она хороша собой и везде ее принимают приветливо, радостно, с удовольствием. «Ах, ты, — мстительно, ядовито марал Витенька бумагу после очередной неудачи на работе, после встречи с Владкиными друзьями, где ему не уделяли достаточного внимания и где разговоры велись малопонятные для него, туманные, к тому же о том, о чем он совершенно представления не имел, поскольку читал мало, в живописи не разбирался, да и привык всегда и везде быть в центре внимания, а не получалось, — ах ты ж… — опускал Павлинскую доктор Витенька мысленно, — Значит так, да? Вот ты так?!»
Владка даже почувствовала какую-то вину перед Витенькой, читая листки, один за другим, и вдруг поняла, что постепенно, чем больше она рисовала, чем лучше были результаты ее работы, тем больше становилась она истовым предметом Витенькиной ненависти, главной причиной всех его неудач и единственным конкретным, непобедимым врагом в его, Витенькиной, казалось бы, до его женитьбы на Владке, счастливой и благополучной жизни.
Да, да — он сам не мог себе признаться в этом, но именно об этом вопило каждое слово, каждая буква — доктор Витенька завидовал. Большой, сильный, уверенный в себе красавец доктор Витенька страшно завидовал своей молодой и талантливой жене.
Бывшей жене, решила Владка, — бывшей. Она положила листочки на место, собрала вещи и немедленно уехала домой, написав Витеньке на последней страничке его рукописи, что с декабристками так не поступали и что декабристки знали, к КОМУ едут, с КЕМ живут, КОМУ посвящают свою жизнь.
Котика Семена забрала к себе Владкина подруга и соседка по площадке Катя.
Доктор Витенька в ответ написал довольно бойкое обвинительное письмо Владкиным родителям, где сначала энергично откостерил свою бывшую — как она смела, как могла, а потом вдруг распустил нюни, в основном цитируя стихи собственного сочинения про «в ответе за тех, кого приручили», про клятву в загсе и про печать в паспорте.
Владка в ответ на родительские упреки, прочитав письмо, позвонила:
–Витя! — спокойно сказала она. — Ты уже большой. Ты уже вырос! Попробуй, наконец, быть счастливым и не пропасть. И печать в паспорте еще не значит, что ты получаешь человека в полную собственность и почему-то решаешь, на какой плантации ей работать и как служить. И вообще — есть более честные методы поддерживать свою самооценку, чем бездарно и трусливо писать пасквили мирозданию, поерзывая, почесываясь, высунув кончик языка и хихикая. Ты дурно воспитан, Витя. Подумай об этом. Все, Витя.
–С-с-суууукаааа ты, Павлииинская… Тваааарь, — заныл Витя из своего Казахстана, — ты — сссуууукаааа!!! С декабристами так не поступали. Предательница!
–Виииитя… — сменила Владка решительный тон на игривый и ласковый, — а, Вить…
–Чо, — мрачно, но с надеждой в ответ буркнул доктор Витенька.
–Я давно тебе сказать хотела, Витя, ты, знаешь… Ты… Ты… Ты на сайгака похож. На взрослого половозрелого, но блудливого и очень несамостоятельного сайгака.
И трубку бросила.
Витенькина, а следственно, потом и Владкина фамилия была Майборода. Случайно или нет — но такая же фамилия была у того самого офицера, который написал донос на Пестеля и других декабристов. Руки ему после этого не подавали, уехал он в какой-то дальний гарнизон и погиб бесславно, то ли убит был, то ли сам покончил счеты с такой бесчестной жизнью. Майборода.
Владка быстро поменяла паспорт и фамилию и опять стала Павлинской. Ее жизнь теперь была заполнена интересными и важными событиями, людьми, делами, она очень торопилась, как будто знала, что все это временно, что недолго. Жизнь была очень насыщенной, но с того самого телефонного разговора в ней уже не осталось места инородному доктору Витеньке, ее униженному существованию, где не было защиты и заботы, где были дни и ночи, полные бесконечного ожидания, Витенькиного вранья и хвастовства, страха быть непонятой, недоверия, глупости, эгоизма — словом, всего того, что олицетворял собой сам доктор Витенька.
Кстати, он вроде и не пропал, как думали Владкины родители, когда уговаривали дочь вернуться к мужу.
–Такой положительный, с высшим образованием, травматолог, — уговаривали ее родственники.
–Такой интересный мужчина, бард, на гитаре играет, песни поет, — уговаривали ее подруги.
А доктор Витенька быстро и легко ужился с крепкой сухой жилистой санитаркой из ближайшей деревни, бойкой и наглой девушкой с мелкими мышьими зубками. И пленил он ее не разговорами да песнями. Взял он ее не высоким ростом, смазливой внешностью и маленьким курносым носиком, а квартирой со всеми удобствами в центре городка и статусом заведующего отделением районной больницы. Говорят, она его лупила, когда была недовольна, что он задерживался или выпивал. И даже сначала разбила в гневе, а потом сожгла его гитару, чтобы прекратить, по ее словам, «баловство».
После развода с Витенькой Владка, хоть и храбрилась, но часто была грустна и долго вообще никому не верила. Рассматривала мужчин, как энтомолог рассматривает подопытных кузнечиков. Ей все казалось, что собеседник думает одно, а приходя домой, пишет-пишет о ней совершенно другое. Такой мстительный след оставил во Владкиной жизни мелкий, коварный, жалкий иезуит доктор Витенька.
Потом, спустя время, когда у нее случилась та самая последняя дорога в ее жизни, дорога только в один конец, она как-то мельком вдруг подумала, что никакие другие события в ее жизни и ничьи другие, а именно Витенькины злобные завистливые проклятия сыграли в ее горемычной судьбе особенную немаловажную роль и послужили предательским толчком, с которого и начала резко крениться и валиться в пропасть ее короткая жизнь.
Я все время думаю, если бы случилось, ну если бы так случилось, что вот опять можно было бы начать с какого-то времени… (Владка так не любила условное наклонение.) А все-таки… Думаю, что в любом случае она нашла бы в себе силы уйти. Уйти из уютного красивого дома, где уже сам воздух был отравлен ненавистью, завистью, злостью и ложью.
Не каждая смогла бы. Пожалуй, вряд ли кто смог бы. А Владка смогла.
Но однажды весной… (Владка бы сказала: «Какое унылое начало».) Наверное, каждый пишущий хоть раз в жизни должен написать: «Был яркий мартовский день», или «Однажды весной…». Словом, однажды весной Владка вдруг не то чтобы влюбилась, а так… Видный парень, такой элегантный, такой умный. С небольшой лысинкой на затылке и декоративными усиками. Демонического вида мужчина. Необычный. Да. На первый взгляд. Оказалось, что как все. И опять разочарование. Он все время хвастался: йаааааа! Да йааааа!!! И с самоиронией у него было как-то… Не было, словом. Ни чувства юмора, ни самоиронии. Над собой смеяться вообще не мог, оскорблялся, обижался на всех, если попадал в неловкую ситуацию. Надуется, сидит насупленный. Славочка. Из Минска.
Она повела его как-то в ГУМ, так просто, погулять. Купила какие-то подарки друзьям, сестрам, племянникам. Потом забрели в отдел шуб. Покупателей там не было, весна ведь. И Павлинская — ну, Владка! — давай прикидывать на себя одну шубку за другой. Девушки-продавцы, поддавшись ее обаянию, таскали с вешалок шубы одну шикарней другой… И все трое, Владка и девочки, развлекались, хохотали, знакомились, щебетали. А молодой человек Славочка из Минска наблюдал, бледнел, краснел и незаметно-незаметно так, извините, слинял. Владка рассказывала, что еле нашла его потом. В отделе пуговиц. Там же и бросила. Не объяснять же ему, что это была просто игра и его кошельку ничего не угрожало.