Шрифт:
Я чинил мой ночной горшок, когда они явились, чтобы рассказать мне о драконе.
Починка ночного горшка — дело, которое может показаться пустяковым, хотя бы потому, что любой жестянщик справляется с ним без труда, а ведь жестянщики не очень смекалистые ребята, коль занимаются подобным. На самом деле всё не так просто. Вы должны просверлить несколько очень маленьких отверстий в обломках, затем продеть в эти дырочки короткие отрезки проволоки и крепко–накрепко скрутить их концы, как можно плотней соединяя части между собой, ведь ваша цель — водонепроницаемость. Чтобы всё это провернуть, вам необходимо прежде всего по–настоящему хорошее сверло — тонкое, очень острое прочное сверло. Ещё вам понадобится верный глаз, куча терпения и как минимум три пары твёрдых рук. Жестянщик, когда я отправился к нему с горшком, запросил за работу четвертак. Свободен,
Ирония судьбы.
До чего же глупо с моей стороны было его разбить! Вообще–то, меня не назовёшь неуклюжим. Просто я споткнулся в темноте, вот в чём дело. «Тебе следовало бы зажечь лампу, ты так не думаешь?» — сказала она. Я справедливо заметил, что долгими летними вечерами в лампе нет необходимости. Она ухмыльнулась. Вид у неё при этом был довольно глупый. Я не думаю, что она до конца понимает, в каком хрупком равновесии застыло наше финансовое благополучие. Мы не нуждаемся, нет, ничего подобного. Ни разу ещё не вставал вопрос о том, чтобы продать кусок земли или влезть в долги. Просто если мы начнём без нужды тратить деньги на масло для лампы, жестянщиков и прочую ерунду, то рано или поздно нам начнёт досаждать пока ещё почти незаметное снижение наших доходов. Временное, разумеется. Трудные времена пройдут, скоро у нас всё будет как нельзя лучше.
Как я уже сказал, ирония.
— Пришёл Эбба, — сообщила она. — Он хочет тебя видеть.
Могла бы и догадаться, что я занят.
— Придётся ему зайти попозже, — огрызнулся я. Губами я сжимал три кусочка проволоки, так что вышло неубедительно.
— Он говорит, что это срочно.
— Прекрасно, — я отложил горшок, — назовём это так, неважно, что это был уже не горшок, но лишь бессвязные воспоминания о горшке, кое–как скреплённые проволокой, подобно кольчугам наших противников при Аутремере. — Скажи ему, пусть поднимется.
— Он не войдёт сюда в этих его сапогах, — отрезала она, и по её тону я сразу понял, что действительно не войдёт. — И почему бы тебе не бросить это? Ты понапрасну тратишь время.
Женщины нетерпеливы.
— Жестянщик… — попытался объяснить я.
— Вот эта часть сюда не подходит.
Я оставил всё на полу в подчёркнутом беспорядке, прошёл мимо неё не глядя и спустился по лестнице в большой зал. «Большой» в данном случае понятие сугубо относительное.
Мы с Эббой понимаем друг друга. Во–первых, он практически того же возраста, что и я — ну да, я на неделю моложе, и что с того? Мы оба выросли, безмолвно стыдясь своих отцов (его отец Оссун был самым ленивым человеком в поместье; мой — не лучше), и мы оба втайне разочарованы нашими детьми. Он получил свою ферму незадолго до того, как я вернулся домой из–под Аутремера, так что мы оба приняли на себя ответственность за свои судьбы примерно в одно и то же время. Я не питаю никаких иллюзий на его счёт и не воображаю, что он заблуждается на мой. Он среднего роста, лысый и худой, сильнее, чем выглядит и умнее, чем кажется. Когда я был мальчишкой, он устанавливал для меня мишени и собирал стрелы; и никогда ничего не говорил, просто стоял рядом со скучающим видом.
Когда он вошёл, у него было такое выражение лица… Он сказал, я не поверю в то, что он собирается мне сообщить.
Хм, похоже, он судил по себе, ведь у него напрочь отсутствует воображение. Даже когда он пьян в стремя, в его случае это означает «пьян до слёз». Но если у вас сложилось впечатление, будто Эбба — это то, что она называет «в целом ни рыба ни мясо», то вы ошибаетесь, таким он бывает довольно редко. Примерно два раза в год, если быть точным. Я понятия не имею, чем обусловлены эти два раза, и, разумеется, не спрашиваю. Два раза в год он забирается на сеновал с семилитровым кувшином, и выползает только когда опустошит его подчистую. В общем, я хочу сказать, что он обычно не склонен видеть то, чего на самом деле нет.
— Там дракон, — сказал он.
В своё время Оссун, его отец, тоже видел всякие странные и удивительные вещи.
— Не будь идиотом, — ответил я.
Он молча смотрел на меня. Эбба никогда не спорит, ему это ни к чему.
— Ну хорошо, — сказал я, и слова эти кое–как выбрались наружу, подобно толстяку, что едва просочился в узкий дверной проём. — Где?
— Под Меребартоном.
Краткое отступление на тему драконов.
Их не существует. Однако есть белый Драк (его более крупный кузен, синий Драк, наверняка уже вымер). Согласно «Неполному бестиарию» Грабануса, Белый Драк является обитателем большого и совершенно непредсказуемого пояса болот, на которые вы наткнётесь, если пересечёте пустыню, двигаясь от Крак—Боамонда в сторону моря. Грабанус полагает, что Белый Драк — это огромная летучая мышь, но добросовестно цитирует Присциана, который, в свою очередь, настаивает, что это неоперившаяся птица, и Салонина, утверждающего, будто это крылатая ящерица. Белый Драк может быть пяти футов в длину, считая от носа до кончика хвоста; три из этих пяти футов приходятся на хвост, однако это не значит, что он не способен пренеприятно кусаться. Они так внезапно вылетают из чащи, что это может буквально шокировать (говорю на основании личного опыта). Белые Драки живут почти исключительно падалью и гнилыми фруктами, редко нападают, если их не раздраконить, и совершенно определённо не дышат огнем.
Белые Драки не встречаются за пределами Аутремера. Правда, лет сто тому назад какой–то идиот дворянин привез пяток пар, чтобы украсить ими свои владения. Я не знаю, почему люди совершают подобные поступки. Мой отец однажды пытался развести павлинов. Едва мы открыли клетку, они вылетели из неё, как стрелы, пущенные из добротного лука. Вскоре весть о них пришла из хозяйства за шесть миль от нашего: мол не могли бы мы приехать и сделать что–нибудь с этими зверями, потому что они охапками выклёвывают солому из кровель. Мой отец седлал коня и отправился в путь, случайно прихватив с собой лук. Больше о павлинах не было сказано ни слова.
Драконы же, настоящие драконы — от девяти до десяти футов длины, без учёта хвоста; они атакуют всё что движется и извергают огонь. Во всяком случае, этот был таков.
Три дома и четыре сарая в Меребартоне, два дома и стог сена в Стилле. Пока никто не пострадал, но это лишь вопрос времени. Дюжина овечьих туш, объеденных до костей. Один пастух сообщил, что его преследовало нечто ужасное: он увидел это, это увидело его, он пустился наутёк, а это просто как бы парило вослед, едва помавая крыльями, будто любопытствовало. Когда пастух больше не в силах был бежать, он попытался забраться в барсучью нору. Застрял, конечно — голова в дыре, ноги торчат в небо — этакий чудной саженец. Ему показалось, что он почувствовал как содрогнулась земля, когда это опустилось поблизости, услышал сопение, будто рядом ярится бык, ощутил горячее дыхание на лодыжках. Время будто остановилось, а потом снова пошло. Пастух говорил, что это был первый раз, когда он обмочился и чувствовал при этом, что моча стекает по груди и капает с подбородка. В общем, как–то так.
Представитель Меребартонского отделения Братства взял руководство на себя, как они обычно поступают в случае чего. Он загнал всех в зернохранилище — ну да, разумно, стены–то каменные… Вот только крыша соломенная. Воображаю, с каким лицом Брат наблюдал недолгий процесс изготовления древесного угля. А потом отправил испуганного мальчишку на пони… угадайте, куда. Правильно. За рыцарем.
В этот момент в историю и входит (ведь именно так говорят в Большом Совете?) Додинас ле Кюр Смелый, пятидесяти шести лет отроду, рыцарь, награды Уэстмура, Меребартона, Истри, Миддлсайда и Бигрума, ветеран Аутремера (четыре года, с божьей помощью), в своё время добившийся некоторых успехов на ристалище — три вторых места в рейтинговых турнирах, два третьих; как правило, в первой двадцатке среди сорока или около того участников. Но со всем этим давно покончено. Я всегда знал, что не стану одним из тех измученных ужасных стариков, которые снова и снова выходят получить трёпку и получают трёпку в свои шестьдесят. Мой дядя Петипас как раз из таких. Я видел его на турнире, когда ему было шестьдесят семь, и какой–то молодой дылда выбил его из седла.
Дядя приземлился не очень удачно, и я видел, как он пытается подняться, весь такой бесконечно усталый… Мне было тогда… сколько же мне было?.. ну да, двенадцать, но даже я видел, что каждый кусочек его плоти, каждая кость кричала: «О нет, больше не хочу этого, никогда!» Но он таки встал, посрамил молодого идиота, свалив с коня, и продолжал использовать его голову в качестве наковальни в течение десяти минут, прежде чем любезно принять капитуляцию. В этом было так много ярости — нет, дядя гневался не на того юнца, отнюдь, дядя был не из таких. Он злился на себя, за то, что состарился, и гнев его обрушился на первого, кто подвернулся под руку. Я смотрел на происходящее и думал о том, как это всё печально. И я дал себе слово, что никогда не уподоблюсь дядюшке.