Драконовы кончары (Smocze koncerze) (KG)
Шрифт:
Возле них я застал Михала Пиотровского. Панцирный уже немного остыл, и после трех дней пути уже не создавал впечатления сидящего не в седле, а на куче раскаленных углей. Он каким-то образом подавил пожиравший его фатализм, хотя мне было заметно, что на его совесть до сих пор мучит утрата двух сотен человек, за которых он нес ответственность. К счастью, гнев на самого себя он перековал в боевой настрой против всего света.
– Чего?! – увидав меня, рявкнул панцирный.
– Нам необходимо приготовиться на случай визита моей старой знакомой, - веселым тоном ответил я.
– Тебе нужны шелка и благовония? – фыркнул поляк. – Так ты ошибся, я не владелец лупанара.
– Я тоже на это надеюсь. Знакомую нужно будет приветствовать несколько иначе. Вот скажи-ка мне по-хорошему, ротмистр, есть ли в составе посольства какой-нибудь пушкарь? Да, и опытный ружейный мастер тоже пригодился бы.
Панцирный с удивлением поглядел на меня, но, подумав, он кивнул и сказал идти за ним. Речь шла об оружии, и это его успокоило. Нам обоим показалось, что, наконец-то, делаем что-то осмысленное.
Эдирне
27 джумада 1088 года хиджры
27 августа 1677 года от Рождества Христова
Пан Михал сложил руки на груди и прислонился спиной к карете. Он проводил взглядом удаляющуюся в направлении султанского дворца посольскую свиту, состоящую из польских дипломатов и группы янычар, которые несли на носилках Абдул Агу. Через мгновение все они исчезли за воротами, охраняемыми гвардейцами султана. Ротмистр мельком глянул на своих подчиненных, сгрудившихся тут же и делавших вид, будто бы ухаживают за лошадями. Панцирные притворялись расслабленными и спокойными, они игнорировали пялившихся на них местных, но у каждого из них оружие находилось под рукой.
Твердость стенки тяжело нагруженной ландары придавала Пиотровскому уверенности и чувства того, что он находится на своем месте. Его не смущал вид сотен турецких солдат, крутившихся по громадной площади и исподлобья поглядывающих на поляков. Он даже презрительно сплюнул при виде башибузуков, пользующейся дурной славой иноземной легкой кавалерии, состоящей, в основном, из албанцев, черкесов и курдов. Среди по-дикарски выглядящих всадников было много чернокожих и смуглых великанов с рожами, искаженными, как минимум, неприязнью к христианским воинам. Пиотровский знал, что это нечто вроде польских лисовчиков, отрядов, приспособленных для скоростных выпадов и беспокойства врага там, где тот не мог этого ожидать. На службу их призывали на какой-то период, на время войны или в случае угрозы. Раз они сейчас находились вместе с султанскими отрядами, это означало, что идет спешная мобилизация.
Это пана Михала не удивляло – сложно было не относиться к угрозе серьезно. Врага было видно даже с этого расстояния. В небо на юго-востоке нацелилось черное острие, даже днем сверкающее молниями. Ночью четверть горизонта освещало мерцающее зарево. Похоже, черное дерево было уже высоким, словно гора, оно вырастало за облака. К тому же во вторую столицу империи постоянно прибывали перепуганные беженцы, рассказывающие про чудовищ и летающие повозки, а так же о разрушениях и пожарах в Стамбуле.
В Эдирне, вроде даже, повторились сцены из Константинополя. Люди собрались, чтобы молиться, умоляя падишаха хоть что-то делать, или же протестовать против бездеятельности повелителя. Начались шествия погруженных в молитву и жаждущих помощи Аллаха людей, тут же начались поиски виновных и причин того, что на всех них свалилась столь мучительная божья кара. Но пока не случился самосуд и бунт, император ввел порядок. В центре рынка перед дворцом высилась пирамида из отрубленных голов. В одну кучу валили башки скандалистов и мародеров, равно как религиозных фундаменталистов и дезертиров, сбежавших из Стамбула. И город сразу же успокоился, тем более, что в нем появились многочисленные военные соединения, сюда вступили даже спагии, тяжеловооруженная кавалерия.
Пан Михал похлопал по стенке кареты, в которой были спрятаны мушкеты, порох и кое-что еще. У него имелся прибавляющий смелости сюрприз, оружие, спроектированное Талазом и изготовленное двумя пушкарями, которые нашлись среди людей канцлера. Штуку эту они клепали целых три вечера, на стоянках перед ночным отдыхом. У них не было случая испробовать ее, но уже само ее наличие прибавляло им бодрости. Нечто, выглядящее столь грозно, должно было быть способным устраивать настоящее опустошение среди врагов, даже и способных конструировать летающие повозки и машины из человеческих тел. Панцирный дождаться не мог, когда уже "поблагодарит" чужих за унижения и поражения.
Пока что же оружие держали под рукой, ожидая результатов переговоров при дворе султана. Если бы турки вновь решили разоружить и пленить посольство, поляки стали бы защищаться. Гнинский дал всем свободу действий, а пан Михал долго не рассуждал. Впрочем, никто из посольства не собирался добровольно сдаваться в плен. К сожалению, все сразу под дворец прибыть не могли – свиту разместили в находящемся за несколько улочек дальше хане. За посольством на рынок прибыли лишь кареты с польскими сановниками и немногочисленным, насчитывающим всего лишь полсотни людей, эскортом.
Аудиенция у императора могла продолжиться и несколько часов, так что пан Михал, поразмыслив, уселся в карету и вытянул ноги рядом с тайным оружием. Любой повод, чтобы вздремнуть, уже был хорош. Единственным неудобством была царящая в ландаре духота, но даже к жаре панцирный уже начал привыкать. Он опустил голову и практически сразу же заснул.
XV
Меня допустили пред лицо императора, но свободно говорить не позволили. Я подумал, что ситуация слишком официальная, тем более, что во встрече принимал участие сам великий хан крымских татар а еще какие-то представители молдавского господаря. Так что я пал лицом ниц у ног султана и гнулся в поклонах, демонстрируя обычную услужливость и преданность. Про себя я рассчитывал на то, что потом повелитель вызовет меня для доверительной беседы – ведь Талаз Тайяр был его любимым шпионом. Но когда начался официальный допрос, до меня дошло, что на это рассчитывать нечего. Мехмед IV глядел на меня сурово, без какого-либо следа привычной улыбки. Сам он не отозвался хотя бы словом, от его имени говорил реис эфенди, дипломат, ответственный за переговоры с иностранцами. Следовательно, ко мне отнеслись как к чужаку, а это ничего хорошего не обещало.
Допросили меня поверхностно, по-видимому, более серьезные вопросы должны были прозвучать позднее. Я понял: меня ожидает то же самое, что приготовил мне Кара Мустафа – дискуссия в компании палачей с кнутами и раскаленным железом. К сожалению, столь же нехорошо отнеслись и к Абдул Аге. Его положили перед султаном, а реис эфенди спросил у него, зачем он изменил сераскиру и покинул сражающуюся столицу. Суповар ответил, что исключительно по причине беспокойства за звоего повелителя и страну. Он желал как можно быстрее доложить ситуацию султану и представить план контрнаступления. Тогда в ответ ему напомнили про обязанность безусловного подчинения командиру и выполнение приказов. Никто не ожидал от обычного янычара стратегических планов, он был обязан находиться рядом с великим визирем, а если потребуется: погибнуть.