Драма в конце истории
Шрифт:
Защитники стабильности, как правило, сытые устроенные люди, на должностях, обладающих тенденцией повышаться, с заботливыми семьями и благоустроенными квартирами, дачами и кое-каким капиталом. Но нищие, даже сытые, не бывают довольными ничем. Чуть не сказал: пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наши сторонники относительно бедные или со средним достатком — средний креативный класс, тоже слишком серьезные и опасные. Во всеобщем однообразии существования: работа — дом — снова работа — это кипение кажется пеной свободы, не затрагивающей тяжелое дыхание океана.
Вене
— Люди соскучились по физическим действиям — насилию с мордобоем, страхам преследования. Это атавизм с древнейших времен выживания. Теперь эти желания переместились в толерантные диспуты, где никто никого не слушает, в жестокие спортивные соревнования.
— Через нашу дурость не перепрыгнешь, — самоуверенно воскликнул Батя. — Мы всегда будем бродить во тьме.
Ему чего-то не хватало, чтобы доводить мысль до логического конца.
— Осатаневший фанатизм с обеих сторон. Революционеры не терпят спокойного анализа, что будет дальше. Готовы отождествлять свою правоту с правотой мира, и даже самого Бога. В результате все революции кончаются одним и тем же — восстановлением привычного. Наступает полная толерантность вместе с политкорректностью и мультикультурностью. Протест, никогда не умиравший в истории, так освоен элитами, что стал формой культуры. Сама экономика выдавливает из себя идеалистов. Пока не будет переворота в сознании.
Я снова вообразил округлого депутата с примиряющими манерами, считавшего, что оппозиция — ответвление «всемирного заговора», и во мне взбурлило осатанелое состояние.
Мы шли свободно, не то, что в Нью-сити, где сплошное движение транспорта и нет тротуаров для ходьбы. На площади много праздношатающихся, у многоэтажек на скамьях, как встарь, судачат старушки. Сзади многоэтажек видны хибары, напичканные роботами-уборщиками.
Батя примиряюще говорил:
— Ты что! Это вечно — борьба добра со злом. Разделение человеческих типов на консерваторов и оппозиционеров не зависит от революций и переворотов. Это вечные психологические типы: довольные или упоенные жизнью, или равнодушно-разочарованные, или убегающие из одиночества, как ты. Вам всегда нужно сострадать другим. Я отношусь ко второму типу, всеяден, не чувствую в себе ни гнева, ни восторга, и это мне нравится. Люди всегда будут крутиться в этом чертовом колесе. Выше антропоцентризма не прыгнешь.
Веня озадаченно посмотрел на него.
— И только перед смертью начинают что-то понимать. Надо ставить цели иначе. Писаная история состоит из биографий вождей и героев, изумляющих событий, записанных летописцами: массовых убийств, побед и поражений, чудесных явлений. На самом деле она состоит из любви и близости в семьях, и отчуждений, когда идет охота за пищей, — неписаной истории безвестного человечества. Нужен диагноз любящего или отчужденного сознаний, как они работают в современном мире. Почему не могут найти равновесие? И есть ли пресловутая национальная идея? Надо развивать душу, заняться самопознанием.
Удивительно, насколько мысли Вени совпадают с моими! Это и плохо. Мне хотелось услышать от него что-то новое, поразительное. Люди накладывают схемы технологий на сырую жизнь, а она идет себе непредсказуемо. Может быть, и мы сами еще не понимаем, что цепляемся за традиции старого гуманизма, которые постепенно вымываются новым временем? Мы все еще внутри советского духовного аскетизма. Наша душа — коллективная, «единица — ноль». Сейчас это переходит в ценности корпораций, мы любим корпоративы. Неужели не понимаем, что внутри нас — ад? Если заглянуть в себя по серьезному, то впору повеситься. Вглядываться в себя тяжело, невыносимо. Впрочем, возможно, у поэта Вени там непоколебимо ясно, а у Бати — вообще там ничего нет.
Веня вздохнул:
— И это человек — самое чудесное, уникальное создание во вселенной.
Я понимал его, но все же что-то было неясно.
— Даже подонки?
Веня усмехнулся.
— Вот, смотрю на грешную голову Бати: она все время высасывает знания отовсюду. Что это такое — мозг человека, бессмертно углубляющийся? Как человеческие мозги ежеминутно и бесконечно расширяют и накапливают знания? Что это за непостижимая бездна — разум?
— Надо бы сузить, — заржал Батя. — Только все равно в наших головах бардак.
— Не сузить, а осмыслить, чтобы увидеть единое. Борьба идет потому, что люди что-то ждут, надеются. Значит, человечество — на подъеме, в сотворении из космической пыли своей звезды, а не разрушается на мертвые осколки.
8
Наша некоммерческая организация прорвалась на всероссийский форум по окружающей среде.
Шефу надоели форумы и конференции. Там все старались высказать свое, и никто нас не слышал. И он послал меня — вручить нашу программу министру. Надо было решать, что делать с нашим шатким положением.
— И вручи ему нашу медаль конкурса. Может, обратит на нас внимание.
— Но там же написано «Экологически чистая продукция»!
— Неважно. Другой у нас нет.
Веня и Батя были приглашены в качестве корреспондентов редакции журнала «Спасение». Форум проходил по старинке, вживую, в Президент-отеле, а не через многолюдные «мусорные» телеконференции. После увлечения телеконференциями поняли, что нельзя слишком удаляться от человеческой соразмерности и тактильных ощущений.
На проходной Веня с Батей прошли вперед, но охранники остановили меня, усомнившись в приглашении маргинальной организации из трущобы.
— Ты куда? Выступающий? Такой молодой?
«Тебе какое дело, качок!» — закричал я. Правда, про себя.
Но приглашение было не липовое, и меня пропустили.
Мое настроение испортилось. Ослепительный парадный свет зала, уходящего вниз к зиккурату-президиуму, над ним с проекторным плакатом на экране «Конец XXI века — конец истории!» скрывал пустоту своей торжественностью.
Я нашел в рядах Веню с Батей, и подсел к ним.
Грянул гимн, все встали.
Пожилой благообразный председатель в модной чиновничьей тоге трепетно зачитал приветствия «от верхов», голосом диктора на параде.