Драмы. Басни в прозе.

Лессинг Готхольд-Эфраим

Филот. Почти что не рана.

Парменион. Маленькая приятная памятка. Все равно что пылкая девчонка за губу укусила. Верно, царевич?

Филот. Откуда мне знать?

Парменион. Ну-ну, придет время, придет и опыт... Затем я скажу твоему отцу, что, по-моему, ты желаешь...

Филот. Чего?

Парменион. Вернуться к нему, и чем скорее, тем лучше. Твоя сыновняя любовь, твое мучительное нетерпение...

Филот. Скажи еще — тоска но родине. Ну, погоди, шутник, я научу тебя думать обо мне иначе!

Парменион.

Клянусь небесами, не надо! Мой милый скороспелый герой, позволь сказать тебе правду: ты еще реое-нок! Не старайся разом подавить в себе нежное дитя и превратиться в сурового воина: это вряд ли сделало бы честь твоему сердцу, и твоя отвага показалась бы тогда прирожденной дикостью. Я тоже отец, отец единственного сына, который лишь немногим старше тебя и столь же пылок. Да ты ведь знаешь его.

Филот. Да, знаю. Он обещает стать тем, чем уже стал его отец.

Парменион. Но не будь я уверен, что юный сорванец каждую свободную от службы минуту тоскует по отцу и стремится к нему, как ягненок к овце, я, веришь ли, предпочел бы, чтобы он вовсе не родился. Сейчас он должен любить меня больше, нежели чтить. Придет время, когда мне придется удовлетвориться почтением. Это будет тогда, когда поток его нежности устремится по другому руслу — когда он сам станет отцом. Не сердись з^ откровенность, царевич.

Филот. Разве можно сердиться на тебя? Ты прав. Скажи моему отцу все, что, по-твоему, в подобных обстоятельствах должен сказать нежный сын. Извинись за мою юношескую опрометчивость, которая чуть не погубила и его и государство. Попроси его простить мне мою ошибку. Уверь его, что я никогда не напомню о ней новыми ошибками и сделаю все, чтобы он мог позабыть о случившемся. Заклинай его...

Парменион. Положись па меня! Мы, воины, неплохо умеем говорить такие слова — пожалуй, получше, чем иной ученый болтун; они идут у нас от чистого сердца. Положись на меня! Я все понял. Будь здоров, царевич, я спешу.

Филот. И прости меня.

Парменион. Полно! Что за торжественный вид ты вдруг напустил на себя?

Филот. Сын дал тебе наказ, царевич — еще нет. Первый может давать волю чувствам, второй обязан мыслить. Сын может страстно желать сейчас же, как можно скорее вновь очутиться рядом с отцом, со своим любимым отцом, царевич — не может. Слушай меня!

Парменион. Что? Царевич не может?

Филот. И не желает.

Парменион. Не желает?

Филот. Слушай!

Парменион. Я изумлен.

Филот. Повторяю: слушай, а не изумляйся. Слушай!

Парменион. Я слушаю и изумляюсь. Сверкнула мол-ни я, я жду грома. Говори, царевич. Только смотри, юноша, пе будь вторично слишком тороплив.

Филот. Довольно умничать, воин. Слушай! У меня есть причины освободиться из плена не раньше чем завтра. Слышишь, не раньше чем завтра! Поэтому скажи нашему царю, чтобы он не слишком спешил с ответом вражескому гонцу. Некоторые обстоятельства, некоторый расчет вынуждают Фи лота просить об этой оттяжке. Ты понял меня?

Парменион. Нет.

Филот. Нет? Предатель!

Парменион.

Спокойно, царевич! Попугай ничего не понимает, но удерживает в памяти то, что ему говорят. Не тревожься. Я оттараторю твоему отцу все, что слышу от тебя.

Филот. Ха! Я запретил тебе умничать, и это злит тебя. Кем это ты так избалован? Разве все твои начальники излагали тебе причины своих решений?

Парменион. Все, царевич, кроме молодых.

Филот. Превосходно! Парменион, будь я столь же обидчив, как ты...

Парменион. И все-таки слепого повиновения может требовать от меня лишь тот, кому опыт дал две пары глаз.

Филот. Выходит, я должен просить у тебя прощения? Ну что ж, прошу простить меня, Парменион. Не ворчи, старина! Подобрей снова, старик отец! Ты, конечно, умнее меня. Но самые лучшие мысли необязательно приходят в голову самым умным. Хорошая мысль — дар Фортуны, а Фортуна, как тебе известно, нередко одаряет юнца щедрее, чем старца,— она ведь слепа. Слепа, Парменион, начисто слепа к любым заслугам. Разве в противном случае ты уже давно не был бы полководцем?

Парменион. Ого, как ты умеешь льстить, милый царевич! Но ответь по совести: уж не хочешь ли ты меня подкупить? Да, подкупить лестью?

Филот. Я льщу тебе? Подкупаю тебя? Ты — человек, которого можно подкупить?

Парменион. Я могу стать им, если ты будешь продолжать в том же роде. Я больше сам себе не доверяю.

Филот. Так что же я хотел сказать?.. Да, вот что: такая хорошая мысль, какой Фортуна подчас озаряет самую тупую голову, мелькнула сейчас и у меня. Просто мелькнула, и никакой тут моей заслуги нет. Будь она рождена моим разумом, моей находчивостью, разве я не захотел бы обдумать ее вместе с тобой? Но я не могу это сделать: если я поделюсь ею, она улетучится. Она так тонка, так неуловима, что я не в силах облечь ее в слова. Я в состоянии лишь вникать в нее, как научил меня думать первый философ — бог. Уловить, чем она отличается от других мыслей,— вот самое большее, на что я способен. Вероятно, о ней достаточно сказать, что это по существу детская мысль, а удачной я считаю ее лишь потому, что более удачная мне еще никогда не приходила в голову. Как бы то ни было, если она не принесет пользы, то ничему и не повредит. Это уж я знаю точно: моя мысль — самая безвредная на свете, она безвредна, как молитва. Разве ты перестанешь молиться лишь потому, что не знаешь наверняка, поможет тебе молитва или нет? Словом, не омрачай мою радость, Парменион, мой честный Парменион! Прошу тебя, обнимаю тебя... Если ты хоть немного любишь меня... Сделаешь? Могу я положиться на тебя? Можешь ты сделать так, чтобы меня обменяли только завтра? Сделаешь?

Парменион. Сделаю ли? Разве я не обязан сделать? Слушай, царевич, когда ты наконец станешь царем, не ограничивайся только приказами. Приказ — ненадежное средство. Поступай с тем, на кого возлагаешь трудную задачу, так, как поступил сейчас со мной, и если уж он откажет тебе в повиновении... Нет, немыслимо! Он не сможет отказать тебе! Я ведь тоже знаю, в чем человек может отказать.

Филот. Что такое повиновение? Что общего у дружбы, которую ты выказываешь мне, с повиновением? Итак, сделаешь, друг мой?