Драйв
Шрифт:
Он приехал домой — к последнему из своих убежищ. Мотель «Голубой фламинго». Плата за проживание раз в неделю, вокруг пустошь и много места для парковки, удобный выезд на основные трассы.
Устроившись поудобнее, он плеснул в стакан виски. Шум дороги, звуки телевизора из соседнего номера, громыхание скейтбордов на стоянке, по-видимому облюбованной местными детишками. Изредка где-то в небе — треск вертолета дорожно-патрульной службы. Когда обитатели соседних комнат принимали душ или шли в туалет, в стенах урчали водопроводные трубы.
Он
— Я слышал, ты поставил точку? — спросил мужчина.
— Так оно и есть.
— А его семья?
— Наверное, все еще спят.
— Ясно. Да, сам Нино вставал чуть свет. Я говорил, что это совесть мучает его своими костлявыми пальцами, а он заявлял, что у него нет совести.
Короткая пауза.
— Ты не спросишь, как я тебя вычислил?
— Изолента поперек двери внизу. Ты прилепил ее обратно, но она потом плохо приклеивается.
— Значит, ты знал, что я позвоню.
— Рано или поздно. По обстоятельствам.
— Вот же мы с тобой убогие, а? Вокруг полным-полно всяких высоких технологий, а мы по-прежнему полагаемся на старый добрый скотч.
— Все методы хороши, если они помогают справиться с работой.
— Да, что-то в этом есть. Я и сам так думаю.
Гонщик не ответил.
— Ладно! Твоя работа закончена, верно? Ты своего добился. Есть ли смысл продолжать?
— Нет.
— Есть планы на вечер?
— Ничего такого, что нельзя отменить.
— Вот что я думаю. Давай встретимся, пропустим по стаканчику, потом, может, и поужинаем.
— Легко.
— Знаешь, где «Варшава»? Перекресток бульваров Санта-Моника и Линкольна в польском квартале?
Одна из самых уродливых улиц в городе, состоящем из множества уродливых улиц.
— Найду.
— Если, конечно, ты не настаиваешь на пицце…
— Смешно.
— Да. Вообще-то, действительно было смешно. Все эти купоны… Итак, встречаемся в «Варшаве». У них общая стоянка с магазином ковров, но ничего, места хватает. Когда? В семь? В восемь? Тебе что больше подходит?
— В семь нормально.
— Заведение маленькое — бара нет, негде посидеть и подождать. Так что я приду раньше и займу столик.
— Отлично.
— Тогда до встречи.
Положив трубку, Гонщик налил в стакан еще на пару пальцев «Бьюкенена». Почти полдень, размышлял он, большинство порядочных граждан с нетерпением ждут возможности поскорее проститься с работой и вырваться на обед или на воздух в какой-нибудь крохотный парк. Быть может, заехать домой, проверить, как там детишки, сделать ставки у букмекера, назначить свидание любовнице.
Мотель опустел. Когда в дверь постучали с уборкой, он ответил, что все в порядке и сегодня их услуги не нужны.
Гонщик вспоминал времена вскоре после приезда в Лос-Анджелес, те многочисленные недели, когда он силился не вляпаться в неприятности, держаться подальше от полицейских; барахтался, чтобы просто выжить, удержаться на плаву. Было страшно. Где ему жить? Как добывать хлеб? Он жил, спал и ел в «форде»; взгляд следил за тенями на дороге.
А потом вдруг на него снизошел покой.
Однажды Гонщик проснулся — и вот оно, чудо. Словно воздушный шар в груди. Он заказал в магазинчике по соседству обычную двойную порцию кофе, устроился под низкой стеной парка за кустами и внезапно понял, что сидит там уже почти час и ни разу не подумал… ни о чем.
Так вот что люди имеют в виду, когда говорят о благодати…
Тот момент, то самое утро ярко воскресали в памяти, стоило ему о них подумать. Однако вскоре в душу закрались сомнения. Он довольно хорошо понимал, что суть самой жизни — в движении, в перемещении. То, что противоречит им или отрицает их, есть не жизнь, а, наверное, что-то иное. Не очутился ли он сам в одном из тех абстрактных миров, в которых незаметно растаяла жизнь его матери?.. К счастью, примерно в это время он повстречался с Мэнни Гилденом.
А теперь из телефонной кабинки у того самого магазинчика, что и много лет назад, он вновь звонит Мэнни. Через полчаса они уже гуляют вдоль побережья, недалеко от Санта-Моники. До «Варшавы» рукой подать.
— Когда мы только-только познакомились, — начал Гонщик, — я был еще совсем ребенком…
— Давно заглядывал в зеркало? Ты же до сих пор всего лишь глупый мальчишка.
— …Я рассказывал тебе, как на меня вдруг снизошли покой и благодать и как я этого испугался. Помнишь?
Музей американской культуры в миниатюре, вывернутая наизнанку капсула времени: с каждой волной прибой выбрасывал на берег картонные упаковки из-под бургеров и лепешек тако, банки из-под содовой и пива, использованные презервативы, мокрые страницы журналов.
— Я помню. Хотя только счастливым дана способность к забвению.
— Мрачновато звучит.
— Это фраза из сценария, над которым я сейчас работаю.
Оба на некоторое время замолчали. Они гуляли по пляжу, а вокруг бурлила простая жизнь, та повседневная жизнь обычных горожан, которую им никогда не узнать и частью которой не суждено стать. Скейтеры, парни атлетического вида, полчища беззаботной молодежи в пирсинге и татуировках, красивые женщины. Последний сценарий Мэнни писал о Холокосте и все вспоминал Пауля Целана: «В них была земля, и они рыли». {35} Эти люди на пляже, такое впечатление, рыли по собственному почину.
— Я рассказывал тебе историю Борхеса о Дон Кихоте? — спросил он Гонщика. — Борхес пишет о великом искателе приключений, пишет о том, как Дон Кихот отправился спасать мир…
— Который состоял из ветряных мельниц…
— …И стада свиней.
— Потом Борхес говорит: «Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом». {36}
Сделав круг, они вернулись на парковку. Мэнни подошел к темно-зеленому «порше» и открыл дверь.
— У тебя «порш»? — удивился Гонщик.