Дразнить судьбу – себе дороже

Васильев Борис Львович

Изыски молодого, совсем недавно ставшего модным, кутюрье областного масштаба ее особо не впечатлили. Но Лена со свойственной ей ответственностью старательно записала все, что рассказывала ведущая показа, состряпала добротный текст и… заморочилась с заголовком. Ничего, кроме банального «Вам, женщины!» или вычурного «Мода проснулась от зимы», ей в голову не приходило. Промучившись до вечера, она не нашла ничего лучшего, как поставить помпезный заголовок «Весенних платьев вихрь» и отправила заметку на верстку, которая и так отставала от графика, да еще и задерживалась из-за ее «творческих поисков».

Подводя итоги обзора очередного номера, главный редактор не преминул «пройтись» по заголовкам.

– У нас, – проникновенно оглядывая сотрудников поверх очков, сказал Лука Альвианович, – бывают разные заголовки статей и заметок. Я допускаю, что могут быть хорошие,

яркие, насыщенные, даже вкусные. Бывают корявые и горькие. А бывают еще вот такие, вроде «Весенних платьев вихрь». – При этом главный редактор поискал глазами автора среди сотрудников и сделал вид, что Мирскую не увидел. На этом совещание и закончилось. Никаких комментариев или санкций не последовало, и она так и не узнала, что имел в виду дядя Лука, так выпукло выделяя ее заголовок. Ни особо «вкусным», тем более «горьким» она его не считала. Не поняла и сейчас, когда он ей напомнил о ее «модном» эксперименте. Но на всякий случай обиделась. А Главный вроде бы и не заметил:

– Нет, к авангардистам тебя посылать рискованно. А как насчет классиков в погонах?

– К танкистам что ли? У них за танковой броней лица не увидать.

– Про День танкиста у нас будет в сентябрьском номере. Тогда и обозначим. А вот праздник сотрудников следственных органов уже в июле.

Оторвавшись от бумаг, которые до этого перебирал на столе, Краснобаев вопросительно и даже как-то немного застенчиво посмотрел на сидящую перед ним Лену. За годы совместной работы она ни разу не отказалась ни от какого задания, даже на модный показ пошла безропотно, почти, как на неминуемую казнь. Но с полицией случай был особый. Мирская имела все основания не просто недолюбливать ее, а начисто игнорировать существование структуры, которая не смогла ее защитить и оставила один на один с обстоятельствами, противоречащими какому-либо здравому смыслу и не поддающимися логическому объяснению. И ее реакция на это вопиющее задание главного редактора была предсказуема:

– Еще того гаже. И почему я?

– Не буду лукавить. Виталий Васильевич просил, чтобы именно ты подготовила материал о следователях. Тем более, что у них там, в одном отделе, как в джазе, помнишь, был такой фильм, только девушки. А он сам бывший следователь. Да и что за проблема? Тебе всего-то нужно сделать зарисовку о коллективе на две полосы с тремя фотографиями. Какая разница? Коллектив он и есть коллектив. Кстати, следователи вовсе не полиция, строго говоря. К тому же считается элитой. Сама определишься, кого и как снимать. В отделе иллюстраций в курсе. Или сама снимешь. Ну что, по рукам? И пожалуйста… Ну, Семен Семеныч… Только никакой самодеятельности! Ну, ты меня понимаешь.

Задание было ей, мягко говоря, не по душе. С чего бы это Виталию Васильевичу общаться таким причудливым манером? Они буквально на днях столкнулись у поликлиники, когда она по дороге домой заглядывала к матери на работу, и он ничего не сказал. Может, только вчера придумал?

На генерала Снегирева это было не похоже. Такие, как он, свои дела на месяцы по часам планируют. Это Лена хорошо знала по своему отцу. Одного поля ягоды. «Может они и его в свой сговор втянули? – рассуждала она, спускаясь к машине, – тогда совсем уж не отвертишься. Придется маму подключать в союзники».

2

За восемь лет, с того дня, как она перебралась в собственную однушку, в квартире родителей мало что изменилось. В столовой у балконной двери в углу все также грустно стоял одинокий кактус, протянув к потолку взывающие о пощаде свои многочисленные колючие руки. На противоположной стене, будто вросшие в нее, висели старые, еще в деревянном футляре со стеклом часы с длинным маятником, оканчивающимся диском на конце. На циферблате причудливо расположились многочисленные палочки, по которым Лена в первые школьные годы самостоятельно осваивала римские цифры. Даже так надоевшая ей в свое время, а теперь вызывавшая ностальгическую грусть «Хельга», длиной почти во всю столовую, стояла на своем месте. Возвращаясь сюда, Лена всякий раз окуналась в свое детство, которое с каждым годом все больше контрастировало с реальностью и от того становилось еще более выпуклым. Не все, конечно. Отдельные, самые яркие эпизоды как бы выступали из общего полотна воспоминаний и начинали жить своею жизнью, обрастая частью придуманными позже, а частично почерпнутыми из детской памяти деталями. С годами она научилась прятаться в этом свое «прошлом» от горечей, обид и несуразиц реальности. Особенно глубокой ночью, когда не помогали заснуть ни любимые Есенинские строки, ни погружение

в глубины Интернета. Зачастую она выныривала из ночной реальности под жаркое ташкентское солнце на детской площадке их двухэтажного дома. Вот после первых в жизни занятий в школе, не расставаясь с портфелем, чтобы все видели, откуда пришла, она качается на качелях под дружный счет ожидающих своей очереди соседских ребятишек. На узенькой дощечке, привязанной к железной перекладине бельевыми веревками можно посидеть до счета «тридцать». Как только это слово будет произнесено, положено спуститься на землю и идти в конец длинной очереди. Таков неумолимый закон двора. Счет ведет мальчик, стоящий первым. Вот он кричит:

– Двадцать семь, – и у Лены, взлетающей вверх, все внутри сжимается от ужаса. – Двадцать восемь, – и на глаза наворачиваются слезы. – Двадцать девять, – и сердце падает в пропасть. И вот она слышит: – Двадцать десять! – Но это же не «тридцать», верно? А дальше идет: – Двадцать одиннадцать, двадцать двенадцать. – И Лена заливается ликующим смехом. Неотвратимое «тридцать» еще так далеко… Но тут, как всегда некстати, вмешивается «сильно умный», хоть и дошкольник, брат-погодок:

– Тридцать, – кричит Эдик. – Уже было тридцать! Все, Ленка, все!

И мир погружается во мрак.

Сколько лет прошло, а все это так и живет в ней, как будто не прошли десятилетия. И горькая обида на докучливого родственника, настоянная на соленых слезах, ощущается так же остро, как и четверть века назад.

Зато и брату от нее доставалось. Как бы и когда бы он ни хитрил, какие бы удивительные истории ни придумывал для родителей и детсадовской воспитательницы, Лена всегда точно знала, что он натворил, глубину какой лужи измерял, на какую крышу взбирался, и могла при желании вывести Эдю на чистую воду. Но она не каждый раз этим пользовалась, как и он не всегда вредничал, и благодаря этому их взаимоотношения находились в относительном балансе. Правда, до поры до времени. Когда оба подросли и детские секреты уступили место юношеским, а затем и взрослым тайнам, Елене пришлось запереть рот на замок. Она по-прежнему независимо от своего желания оказывалась в курс всех дел и забот своего брата, стоило им только встретиться, но при этом, чтобы сохранить баланс родственных привязанностей продолжала интересоваться его новостями, которые были ей досконально известны. Только ради этого, Лена не вывернула наизнанку все прошлое и настоящее Эдуарда, когда он начал нести всякую ахинею по поводу своих взаимоотношений с человеком, знакомство с которым чуть было не закончилось трагедией для Лены и перевернуло всю ее жизнь. В своем заявлении в полицию она даже не упомянула о брате, сыгравшем далеко не последнюю роль в событиях, застрявших в глубоких закоулках ее памяти, но не известно как всплывавших на поверхность, стоило ей встретиться с Эдуардом. Тем более в доме родителей.

Хотя, при чем тут брат? Он в той ситуации, если честно, вообще был так, с боку – припека. Сама виновата. И нечего кого-то винить в собственной глупости. Повелась на избыток эстрогенов? И с чего бы? Не девочка, вроде. Гормоны взбесились, поддалась инстинкту? Тоже, вроде бы не с чего: все, как и раньше, до встречи с ним у нее было регулярно, по давно отработанному и строго соблюдаемому графику. Не феромонами же своими он ее околдовал. Что, она, бабочка что ли? Впрочем, эта неразрешимая загадка не ее одну поставила в тупик. Агате Кристи тоже всегда было непонятно, почему худшие из мужчин вызывают интерес у лучших женщин.

– Ты слышишь, что Эдик рассказывает? – вывел Лену из глубокой, но, как она сама осознавала, зряшной задумчивости, голос матери. – Ему предлагают возглавить отделение хирургической стоматологии. Это же замечательно!

Дора Михайловна водрузила фамильную супницу на середину стола и готовилась разливать первое по тарелкам. Эти пятничные обеды, когда раз в неделю за большим, сервированным по всем классическим канонам столом, собиралась вся семья, стали традиционными после того, как отделился и начал жить самостоятельно «родительская радость, гордость и надежда, продолжатель династии врачей» сын Эдуард. Защитив кандидатскую диссертацию и укрепив тем самым свой авторитет в стоматологическом сообществе, он обрел право на полную и безусловную свободу. Чем не преминул тут же воспользоваться, сняв квартиру неподалеку от родительского дома. Старшая сестра не смогла стерпеть такого поворота событий и с помощью родителей купила себе однушку в ближайшем пригороде. И теперь большую часть заработка отдавала родителям, рассматривая это ярмо, как своего рода погашение ипотеки. Не подозревая, однако, что деньги мать переводит на ее именной счет в банке.