Дремучие двери. Том I
Шрифт:
Даст она, как же! Маня молчала, но лицо её говорило выразительнее всяких слов — пусть-ка кто попробует коснуться её велосипеда!
Убедившись, что желающих пробовать не нашлось, Маня потащила велосипед за ворота. Оглядываясь и угрюмо сопя, — как зверь добычу. Шефы сконфуженно развели руками и поспешили ретироваться в столь трудной педагогической ситуации.
— Вот кабы вместе… — процедила сквозь зубы Люська, — Как бы ей да-ать!
Но сознательные наши ребята Люську не поддержали.
— А ну её! У ней судьба трудная, пусть себе…
— Жадина-говядина! Жадина-говядина! — верещали менее сознательные девчонки.
Несколько
Первыми не выдержат мальчишки. Выудят Маню мокрую, грязную, оглушённую, из наполненной талой водой канавы, выправят погнутый руль, втащат на велосипед и примутся учить кататься.
Маня будет неподвижно торчать в седле, прямо, словно аршин проглотила, словно Дон Кихот на своём Росинанте, а мальчишки вокруг, шумные, запыхавшиеся, весёлые Санчо-оруженосцы, будут катать её по дороге, со всех сторон поддерживая велосипед, не давая упасть.
— Да не сиди ты, как припаянная, педалями верти!.. За руль не держатся, его самой надо держать. Так, так… Да поворачивай ты, тюря!.. Поворачивай…
А ещё через несколько дней, много лет тому назад, наступит июнь, и мне повстречается манин велосипед на уже просохшей дороге. Она будет ехать сама, отчаянно тренькая звонком, а сзади, на багажнике, свесив ноги, будет колыхаться один из «ашников».
Я покажу Мане язык, а она покатит мимо, невидяще блестя глазами и зубами в младенчески-первой своей улыбке.
ПРЕДДВЕРИЕ
Снова полутьма просмотрового зала, трещит проектор, ноет стиснутое меж кресел тело.
— Все твои измышления нуждаются в доказательствах, — заявляет АГ. — Нужны документы, свидетели… «Иосиф — богоданный правитель!» — это же чушь.
— То не я сказал, а патриархи, Сергий и Алексий Первый, и архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), кстати, известный хирург, получивший сталинскую премию первой степени за работу о гнойной хирургии. Но я о другом. Давай проследим, когда идея «Святой Руси» дала трещину и князья, а за ними и некоторые священнослужители перестали пасти овец, а стали их, грубо говоря, стричь и жрать, нарушая повеление Божие, которое мы уже здесь неоднократно приводили. Князья, «отцы и защитники» малых сих, постепенно превращались в хищников, соблазняясь сами и служа соблазном для народа Божия, «купленного дорогой ценой» — кровью Спасителя. Начнём с того, что всякая цивилизация сравнима с клеткой.
— Дались тебе эти клетки…
— Культ или тип религии — ядро. Культура — мантия. Общественное устройство — оболочка. Цивилизация, в которой нет ядра — веры, культа — бессмысленна и обречена. По Замыслу культура и государство должны служить ядру, а не наоборот.
В 1054 году произошёл раскол христианской церкви на восточную и западную. На православных и католиков, а затем и реформаторов-протестантов.
В 1453 году главная православная кафедра перешла из Константинополя в Москву и Филофей сказал свою знаменитую фразу, что Москва отныне — Третий Рим, «а Четвёртого — не бывать».
Финансовая олигархия стала у западной церкви самоцелью. Православная — ещё какое-то
«Нельзя одновременно служить Богу и Мамоне», — сказано в Писании. «Буржуа хочет количественной бесконечности, но не хочет бесконечности качественной, которая есть вечность», — сказал религиозный философ Ник. Бердяев. А Александр Пушкин написал по этому поводу «Сказку о рыбаке и рыбке», где жадная старуха вознамерилась заставить Золотую Рыбку служить ее похоти и быть у неё «на посылках». Что из этого вышло, мы хорошо знаем.
Церкви, как явления Бога в человеческой истории, которую «Врата ада не одолеют», мы ни в коем случае касаться не будем. Мы будем говорить о церкви как социальном институте и о теократическом государстве, то есть провозгласившем своей целью служение Богу.
Если такая церковь и такое государство, отступив от своего призвания, начинают служить Мамоне, порабощению одних братьев другими, при этом пытаясь освящать свои деяния Божьим Именем, они тем самым «отдают Божье кесарю» и служат страшным соблазном, результатом которого может явиться отпадение от церкви, хула на Бога, прямое отрицание бытия Божия.
Тебе скучно, бес? Но без такого исторического, философского и религиозного экскурса нам никогда не разобраться в роли Иосифа в Замысле.
— Ладно, валяй, — прошипел AГ, — можно я покурю?
— Только не дыми в лицо. Итак, уже при Иване Грозном цари руководили церковными делами и церковь была подчинена государству. Божие отдавалось кесарю. Один монах тех лет писал с горечью: «Безумное молчание, истину царям не смети глаголати. Безумное молчание, не смети глаголати истину своим царям!» В то время возникла легенда о Граде Китеже, раскольники уходили в леса и обличали «царей-антихристов». При крепостном праве дворяне-помещики были народу уже не «отцами и братьями», а рабовладельцами. Крепостное право, как и западное вольнодумство, было глубоко чуждо подлинному христианству. Пропасть между народом и верхами растет, официальная церковь, за редким исключением, делает вид, что ничего не происходит.
Неудовлетворённые официальной церковностью, в которой всё более ослабевал дух, русские просветители искали истину в масонстве. Новиков за это получил 15 лет крепости. Потом — декабристы, всякие тайные общества…
— Страшно далеки от народа, но разбудили Герцена, — фыркнул АГ, — слыхали.
— Герцен — это позже. А пока происходило страшное — зарождающаяся великая русская литература искала Истину вне церкви, которую отождествляли с несправедливым государством. Это было своего рода восстание против царской России. Увлечение Гегелем, Сен-Симоном, Фейербахом, Фурье и, наконец, марксизмом носило во многом религиозный характер.
«Не через Родину, а через истину лежит путь к небу, — сказал Чаадаев. — Теперь страшен не раскол, а общеевропейское безбожие. Все европейские учёные теперь празднуют освобождение мысли человеческой от уз страха и покорности заповедям Божиим…»
«Если восторжествует свободная Европа и сломит последний оплот — Россию, то чего нам ожидать, судите сами. Я не смею угадывать, но только прошу премилосердного Бога да не узрит душа моя грядущего царства тьмы» /из письма игумена Черменецкого монастыря Антония Оптинским старцам/1848/.