Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1
Шрифт:
Паки приволоклись на Иргень-озера. Бояроня прислала — пожаловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись. Кормилица моя была бояроня та, Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил сице: сын у нея был, Симеон, там родился; я молитву давал и крестил. На всяк день присылала ко благословению ко мне. Я крестом благословя и водою покроплю, поцеловав ево, и паки отпущу. Дитя наше здраво и хорошо! Не прилучилося меня дома: занемог младенец. Смалодушничав она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. И я, сведав, осердился же на нея, и меж нами пря велика стала быть. Младенец пущи занемог: рука и нога засохли, что батошки. В Зазарь пришла: не знает, делать что, а Бог пущи угнетает, робеночек на кончину пришел. Пестуны, приходя, плачют ко мне, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко Владыке, чтоб образумил ея. Господь же, премилостивый Бог, умягчил ниву серца ея: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прошения просить. Он же кланяется, ходя около печи моея. А я на печи наг под берестом лежу, а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются: прилучилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, — всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Орефы-колдуна». Потом и больнова принесли и положили пред меня, плача и кланяяся. Аз же, востав, добыл в грязи патрахель [415] и масло священное нашол. Помоля Бога и покадя, помазал маслом во имя Христово и крестом благословил. Младенец же и здрав паки по-старому стал — с рукою и с ногою, манием Божественным. Я, напоя водою, и к матери послал. Наутро прислала бояроня пирогов да рыбы, и с тех мест помирилися. Выехав из Даур, умерла, миленькая,
415
С. 614. Патрахель — епитрахиль, часть облачения священника.
А после тово вскоре маленько не стал меня пытать. Послушай-ко, за что. Отпускал он сына своего Еремея в Мунгальское царство воевать, — казаков с ним 72 человека да тунгусов 20 человек. И заставил иноземца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и з добычаю ли будут домой. Волхвов же той мужик близ моево зимовья привел живова барана ввечеру и учал над ним волхвовать, отвертя голову прочь, и начал скакать и плясать, и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси ево давили, а он спрашивал их, удастся ли поход. И беси сказали: «С победою великою и з богатством большим будете назад». Ох душе моей! От горести погубил овцы своя, забыл во Евангелии писанное, егда з Зеведеевичи на поселян жестоких советовали: «Господи, а ще хощеши, речеве, да огнь снидег с небесе и потребит их, якоже и Илия сотвори». Обращь же ся Исус и рече им: «Не веста, коего духа еста вы. Сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубите, но спасти». И идоша во ину весь. А я, окаянной, зделал не так. Во хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни един, да же не збудется пророчество дьявольское. И много молился о том. Сказали ему, что я молюся так, — и он лише излаял в те поры меня. Отпустил сына с войским. Поехали ночью по звездам. Жаль мне их. Видит душа моя, что им побитым быть, а сам-таки молю погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибнете там!» Как поехали, так лошади под ними взоржали вдруг, и коровы ту взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли: ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, чтоб «батюшко-государь помолился за меня». И мне ево сильно жаль: друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня отец ево кнутом бил, стал разговаривать отцу, так кинулся со шпагою за ним. И как на другой порог приехали на Падун, 40 дощеников — все в ворота прошли без вреда, а ево, Афонасьев дощеник, — снасть добрая была и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не мохли взвести, — взяла силу вода, паче же рещи, Бог наказал. Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода и чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как Бог безумных тех учит! Бояроня в дощенике, а он сам на берегу. И Еремей стал ему говорить: «За грех, батюшко, наказует Бог! Напрасно ты протопопа-тово кнутом тем избил. Пора покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь. И Еремей, отклонясь к сосне, прижав руки, стоя — «Господни, помилуй!» — говорит. Пашков, ухватя у малова колешчатую пищаль, — николи не лжет, — приложась на Еремея, спустил курок: осеклася и не стрелила пищаль. Он же, поправя порох, приложася опять, спустил, и паки осеклася. Он и в третьий сотворил — так же не стрелила. И он и бросил на землю ея. Малой, подняв на сторону спустил пищаль — и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подперся, задумался. А сам плакать стал и плакав, говорил: «Согрешил, окаянной, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня наказует Бог!» Чюдно! По Писанию: «Яко косен Бог во гнев и скор на послушание». Дощеник сам покаяния ради с камени сплыл и стал носом против воды. Потянули — и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своего призвав, промолыл ему: «Прости, барте, Еремей, правду ты говоришь». Он же приступя и поклонился отцу. А мне сказывал дощеника ево кормщик, Григорей Тельной, тут был.
Зри, не страдал ли Еремей ради меня, паче же ради Христа? Внимай, паки на первое возвратимся. Поехали на войну [416] . Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их, и не бывали на срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. Бо един от дней учредил застенок и огонь росклал — хочет меня пытать. Я, сведав, ко исходу души и молитвы проговорил: ведаю стряпанье ево: после огня-тово мало у него живут. А сам жду по себя и сидя жене плачющеи и детям говорю: «Воля Господня да будет! А ще живем — Господеви живем, аще умираем — Господеви умираем». А се и бегут по меня два палача. Чюдно! Еремей сам-друг дорошкою едет мимо избы моея, и их вскликал и воротил. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему с кручины яко пьяной пришел. Таже Еремей, со отцем своим поклоняся, вся подробну росказал: как без остатку войско побили у него, и как ево увел иноземец пустым местом раненова от мунгальских людей, и как по каменным горам в лесу седм дней блудил, не ядше, — одну белку сьел, — и как моим образом человек ему явился во сне, и благословил, и путь указал, в которую сторону итти. Он же вскоча обрадовался и выбрел на путь. Егда отцу разсказывает, а я в то время пришел поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, вздохня, говорит: «Так-то ты делаешь! Людей-тех столько погубил!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молчи для Христа!» Я и пошел.
416
С. 616. Поехали на войну. — Аввакум имеет в виду восстание сибирских народов 1662–1663 гг.
Десеть лет он меня мучил или я ево, — не знаю, Бог розберет.
Перемена ему пришла, и мне грамота пришла: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою, умышлял во уме, чаял, меня без него и не вынесет Бог. А се и сам я убоялся с ним плыть, на поезде говорил: «Здесь-де земля не взяла, на дороге-де вода у меня приберет». Среди моря бы велел с судна пехнуть, а сказал бы, бытто сам ввалился; того ради и сам я с ним не порадел. Он в дощениках поплыл с людьми и с ружьем, а я, месяц спустя после ево, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек з десяток, да я с семьею — семнатцеть человек, — в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, ничево не боясь. А во иную су пору и боялись, человецы бо есмы, да где жо стало детца, однако смерть! Бывало то и на Павла-апостола, сам о себе свидетельствует сице: «Внутрь убо страх, а вне убо боязнь»; а в ином месте: «Уже бо-де не надеяхомся и живи быти, но Господь избавил мя есть и избавляет». Так то и наша бедность: аще не Господь помогал бы, вмале вселися бы во ад душа моя. И Давид глаголет, яко аще не бы Господь в нас, внегда востати человеком на ны, убо живы пожерли быша нас, но Господь всяко избавил мя есть и до ныне избавляет, мотаюсь, яко плевел посреде пшеницы, посреде добрых людей, а инде су посреде волков, яко овечка, или посреде псов, яко заяц, всяко перебиваесся о Христе Исусе. Но грызутся еретики, что собаки, а без Божьи воли проглотить не могут. Да воля Господня — что Бог даст, то и будет. Без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то зделать и с чем бы появиться пред Владыку, а то умрем всяко. Полно о сем.
Егда поехали из Даур, Кормию книгу прикащику дал, и он мне мужика-кормщика дал. Прикащик же дал мучки гривенок с тритцеть да коровку, да овечок. Мясцо иссуша, и пловучи тем лето питались. Стало пищи скудать, и мы з братьею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя, тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехали, — рыбу промышляют и соболи. Ради нам, миленькие. Терентьюшко з братьею; упокоя нас, всево надавали много. Лотку починя и парус скропав, пошли чрез море. Окинула нас на море погода, и мы гребми перегреблися (не больно широко о том месте: или со сто, или с восмдесят верст), чем к берегу пристали. Востала буря ветренная, насилу и на берегу место обрели от волн восходящих. Около его горы высокия, утесы каменныя, и зело высоки, — дватцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их полатки и повалуши, врата и столпы, и ограда — все богоделанное. Чеснок на них и лук ростет больши романовскаго и слаток добре. Там же ростут и конопли богорасленные, а во дворах травы красны и цветны, и благовонны зело. Птиц зело много — гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавает. Рыба в нем — осетры и таймени, стерледи, омули и сиги, и прочих родов много. И зело
Таже в русские грады приплыли. В Енисейске зимовал и, плывше лето, в Тобольске зимовал. Грех ради наших война в то время в Сибири была: на Оби-реке предо мною наших человек з дватцеть иноземцы побили. А и я у них был в руках. Подержав у берега, да и отпустили, Бог изволил. Паки на Иртише скопом стоят иноземцы: ждут березовских наших побита. А я к ним и привалил к берегу. Оне меня и опступили. И я, ис судна вышед, с ними кланяясь, говорю: «Христос с нами уставися». Варвары же Христа ради умягчилися и ничево мне зла не сотворили, Бог тако изволил. Торговали со мною и отпустили меня мирно. Я, в Тоболеск приехав, сказываю, — и люди все дивятся.
Потом и к Москве приехал. Три года из Даур ехал, а туды пять лет волокся, против воды на восток все ехал, промежду орд и жилищ иноземских. И взад и вперед едучи, по градом и по селам, и в пустых местех слово Божие проповедал и, не обинуяся, обличал никониянскую ересь, свидетельствуя истинну и правую веру о Христе Исусе. Егда же к Москве приехал, государь велел поставить меня к руке и слова милостивыя были. Казалося, что и в правду говорено было: «Здорово ли-де, протопоп, живеш? Еще-де велел Бог видатца». И я сопротив тово рек: «Молитвами святых отец наших еще жив, грешник. Дай Господи, ты, царь-государь, здрав был на многа лета». И, поцеловав руку, пожал в руках своих, да же бы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и иное говорил кое-што. И велел меня поставить в Кремле, на монастырском подворье. В походы ходя мимо двора моево, благословлялся и кланялся со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. В ыную пору, миленькой, и шапку уронил, поклоняся со мною. И давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился. Аз же вся сия Христа ради вмених, яко уметы, поминая смерть, яко вся сия мимо идет. А се мне в Тобольске в тонце сне страшно возвещено было. Ходил в церковь большую и смотрил в олтаре у них действа, как просвиры вынимают, — что тараканы просвиру исщиплют. И я им говорил от Писания и ругался их безделью. А егда привык ходить, так и говорить перестал: что жалом ужалило, молчать было захотел. В царевнины имянины, от завтрени пришед, взвалился. Так мне сказано: «Аль-де и ты по толиких бедах и напастех соединяесся с ними? Блюдися, да не полма растесан будешь». Я вскочил во ужасе велице и пал пред иконою, говорю: «Господи, не стану ходить, где по новому поют». Да и не пошел к обедне к той церкве. Ко иным ходил церквам, где православное пение, и народы учил, обличая их злобесовное и прелестное мудрование.
Да я ж еще, егда был в Даурах, на рыбной промысл к детям шел по льду, зимою по озеру бежал на базлуках [417] : там снегу не живет, так морозы велики и льды толсты — близко человека намерзают. А мне пить зело захотелось. Среди озера стало. Воды не знаю где взять; от жажды итти не могу; озеро верст с восм; до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: «Господи, источивыи Израилю, в пустыни жаждущему, воду тогда и днесь! Ты же напои меня, ими же веси судбами». Простите, Бога ради! Затрещал лед, яко гром, предо мною, на высоту стало кидать, и, яко река, разступился сюду и сюду, и паки снидеся вместо, и бысть гора льду велика. А мне оставил Бог пролубку. И дондеже строение Божие бысть, аз на восток кланялся Богу, и со слезами припал к пролубке, и напился воды досыта. Потом и пролубка содвинулась. И я, возставше и поклоняся Господеви, паки побежал по льду, куды мне надобе, к детям. И мне столько забывать много для прелести сего века!
417
С. 619. Базлук — приспособление с шипами для передвижения по льду.
На первое возвратимся. Видят оне, что я не соединяюся с ними. Приказал государь уговаривать меня Стрешневу Родиону, окольничему. И я потешил ево: царь то есть, от Бога учинен. Помолчал маленко, — так меня поманивают: денег мне десеть рублев от царя милостыни, от царицы — десеть же рублев, от Лукъяна-духовника — десеть же рублев, а старой друг — Феодором зовут Михайловичь Ртищев — тот и 60 рублев, горькая сиротина, дал. Родион Стрешнев — 10 же рублев, Прокопей Кузьмич Елизаров — 10 же рублев. Все гладят, все добры, всякой боярин в гости зовет. Тако же и власти, пестрые и черные, корм ко мне везут да тащат, полну клеть наволокли. Да мне же сказано было — с Симеонова дни на Печатной двор хотели посадить [418] . Тут было моя душа возжелала, да дьявол не пустил. Помолчал я немного, да вижу, что неладно колесница течет, одержал ея, сице написав, подал царю: «Царь-государь, — и прочая, как ведется, — подобает ти пастыря смиренномудра матери нашей общей святей церкви взыскать, а не просто смиренна и потаковника ересям; таковых же надобно избирати во епископство и прочих властей; бодрствуй, государь, а не дремли, понеж супостат дьявол хощет царство твое проглотить». Да там и многонько написано было. Спина у меня в то время заболела, не смог сам выбресть и подать, выслал на переезде с Феодором юродивым. Он же дерзо х корете приступил и, кроме царя, письма не дал никому; сам у него, протяня руку ис кореты, доставал, да в тесноте людской не достал. Осердясь, велел Федора взять и совсем под Красное крыльце [419] посадить. Потом, к обедне пришед, велел Феодора к церкве привести и, взяв у него письмо, велел ево отпустить. Он же, покойник, побывав у меня, сказал: «Царь-де тебя зовет», — да и меня в церковь потащил. Пришед пред царя, стал пред ним юродством шаловать; так ево велел в Чюдов отвести. Я пред царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мне поклонясь, на меня стоя глядит ничего ж не говорит. Да так и розошлись; с тех мест и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал, а я осердился же за то, что Феодора моего под начал послал. Да и комнатные на меня ж: «Ты-де не слушаешь царя», да и власти на меня ж: «Ты-де нас оглашаеш царю, и в писме своем бранишь, и людей-де учиш ко церквам, к пению нашему не ходить». Да и опять стали думать в ссылку меня послать. Феодора сковали в Чюдове монастыре; Божиею волею и железа разсыпалися на ногах. Он же влез после хлебов в жаркую печь, на голом гузне ползая на поду, крохи побирал. Чернцы же видев, бегше архимариту сказали, что ныне Павел-митрополит; он же и царю известил. Царь, пришед в монастырь, честно Феодора приказал отпустить: где-де хочет, там и живет. Он ко мне и пришел. Я ево отвел к дочери своей духовной, к бояроне к Федосье Морозове жить. Таже меня в ссылку сослали на Мезень. Надавали было добрые люди кое-чево, все осталося тут, токмо з женою и детьми повезли; а я по городом паки их, пестрообразных зверей, обличал; привезли на Мезень и, полтара года держав, паки одново к Москве поволокли. Токмо два сына со мною съехали, а прочии на Мезене осталися вси.
418
…на Печатной двор хотели посадить. — Аввакуму предлагали престижную должность справщика (редактора) на Печатном дворе.
419
…под Красное крыльце… — Имеется в виду парадный вход в царский дворец.
И привезше к Москве, подержав, отвезли в Пафнутьев монастырь. И туды присылка была, тож да тож говорят: «Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами!» Я отрицаюся, что от бесов, а они лезут в глаза. Скаску им тут написал з большою укоризною и бранью и послал с посланником их — Козьма, дьякон ярославской, приежал с подьячим патриарша двора. Козьма-та, не знаю, коего духа человек: вьяве уговаривает меня, а втай подкрепляет, сице говоря: «Протопоп, не отступай, ты старова тово благочестия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди ты на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: «Нельзя, Никон опутал меня!» Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, так уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево, горюна: больши тово нечево мне делать; то ведает с ним Бог. Таже держав меня в Пафнутьеве на чепи десеть недель, опять к Москве свезли томнова человека, посадя на старую лошедь. Пристав созади — побивай, да побивай. Иное вверх ногами лошедь в грязи упадет, а я через голову. И днем одным перемчали девяносто верст, еле жив дотащился до Москвы.