Древние славяне
Шрифт:
— Пожалуй, князь, в высокие хоромы хлеба–соли с нами откушать.
— Назовись, добрый человек, — отвечает князь, — как тебя звать–величать, чтобы знали мы, у кого будем хлеб–соль отведывать.
— Я Чурилин батюшка — Пленко, — сказал старик и повел Владимира в хоромы.
Видит Владимир: стоят терема из белого дуба; к главному терему ведут трое ворот: первые — резные раскрашенные, вторые — хрустальные, третьи — из олова литые, золотыми маковками украшены, а уж в тереме такое убранство, что и пером не описать: пол посредине из чистого серебра, стены серым соболем обиты, а потолок черным. Вся в тереме красота небесная: на небе солнце и в тереме солнце, на небе месяц и в тереме месяц; около месяца частые звездочки рассыпались.
Открыл князь окошко, увидал во дворе нарядную толпу.
— Не тут ли Чурило? — спрашивает князь Пленко.
— Нет, князь! Чурило еще в церкви, обедню слушает.
Появилась тут во дворе другая толпа, еще нарядней и лучше: человек более тысячи, посреди, всех лучше и краше, едет добрый молодец; шуба на нем соболья, золотыми пуговицами застегнута; каждая пуговица по яблоку.
Владимиру даже боязно стало: не царь ли едет с ордой, не король ли из Литвы, или не едут ли великие послы сватать княжую племянницу, Забаву!
Говорит Пленко:
— Не страшись, князь, это сын мой Чурило возвращается домой.
Едет Чурило, с коня на коня перепрыгивает, из седла в седло перескакивает, копье из руки в руку перекидывает. Несут над Чурилой большой зонтик–подсолнечник, чтоб не загорело от солнца белое лицо Чурилы.
Слез с коня Чурило, идет по двору легкой частой походочкой; идет — под ногами травы не мнет.
Как сказали Чуриле, что сам князь у него в гостях, — взял Чурило золотые ключи, отворил свои богатые амбары, достал меха черных соболей, куниц и лисиц, подарил Владимиру дорогие шубы собольи, а боярам лисьи, а купцам куньи; раздарил горожанам золотой казны без счета.
Говорит Владимир:
— Много было мне принесено на тебя жалоб, добрый молодец, да не хочу тебя судить, старое поминать: уж очень ты мне полюбился, свет Чурило Пленкович!
И зовет его князь к себе в Киев:
— Будешь у меня стольничать–чашничать!
Согласился Чурило. Остался князь ночевать у него в доме; положил его Чурило на пуховую постель, усыпил игрою на звонких гуслях, а поутру поехали они вместе в Киев, и сделал Владимир пир для Чурилы.
На пиру сама княгиня Евпраксия загляделась на красоту Чурилы; руку себе ножом порезала, заглядевшись.
Пожаловал князь Чуриле еще должность:
— Свет Чурило, ходи–ка ты по Киеву на пиры мои собирать честной народ, князей–бояр, горожан именитых.
Идет Чурило по Киеву, желтыми кудрями потряхивает; на руках у него шелковые перчатки, на голове золотая шапка, на ногах сафьяновые сапоги. Смотрит на него народ, не налюбуется, красны девицы тихонько из теремов на него поглядывают, старые старухи, засмотревшись, прялки ломают; зазывают Чурилу в гости и князья–бояре, и горожане именитые, и богатые купцы.
ДЮК СТЕПАНОВИЧ
Далеко–далеко, за синими морями, за высокими горами, в Индии заморской, в богатой Волынь–земле жил добрый молодец, молодой купец Дюк Степанович.
Не ясный сокол пролетел, не белый кречет вспорхнул — то молодой Дюк поехал охотиться на гусей, лебедей, на малых серых уток. Расстрелял Дюк свои золотые стрелы, не убил ни одной птички; еще вынул три стрелы, самые драгоценные, и те извел напрасно. Покачал Дюк головою и говорит сам себе:
«Извел я напрасно свои дорогие стрелы, а были стрелы на три грани гранены, пером сизых орлов оперены; ручки у стрел были яхонтами разубраны, где летит стрела — луч света бросает за собой; днем светит, словно луч солнца красного, вечером — словно луч ясного месяца».
Собрал Дюк свои стрелы в колчан и вернулся в родной Галич.
Приехал Дюк домой, когда в церкви шла вечерня, и пошел к Божьему храму на церковное крыльцо встречать свою родимую матушку.
Вот выходит из церкви Дюкова матушка; кланяется ей Дюк низко, достает до земли кудрями, просить у ней благословения:
— Государыня, родимая матушка! Во всех городах я побывал, не был только в городе Киеве у ласкового князя Владимира; благослови меня съездить в Киев!
Отпустила его родимая матушка, на прощанье дала родительское наставленье:
— Слушайся меня, свет мой Дюк Степанович, не езди к Киеву прямой дорогой, поезжай дорогой окольной. На прямой дороге есть три заставы великие; стоят на одной высокие горы, разойдутся и опять сойдутся, поедешь не вовремя — тут тебе и живому не быть. Есть на прямой дороге гнездо диких птиц. Как поедешь мимо, склюют тебя те птицы и вместе с конем. А на третьей заставе лежит Змеище Горынище о двенадцати хоботах, проглотит тебя та змея вместе с конем. Еще тебе мой совет: как будешь на пиру у князя Владимира, не хвастайся своим сиротским именьицем, не доведет до добра напрасное хвастовство.
Простился Дюк с матерью, пошел на конюшню выбрать себе в дорогу жеребца неезженого — выбрал косматого бурушку; была у бурушки грива в три сажени длиною, на все стороны развевалась, словно скатный жемчуг рассыпалась. Оседлал Дюк своего бурушку, Бахмата–коня, черкасским седельцем, ценою в две тысячи, с серебряными подпругами, с булатными стременами заморскими, накинул попону, красным золотом, серебром строченную, ценою в три тысячи; взял Дюк с собою свое цветное платье, захватил и дорогие стрелы.
Выехал Дюк… Как взвился бур ушка — первый скачок сделал — на целую версту ушел, а со вторым только его и видели: с горы на гору он перескакивал, реки и озера перелетывал.
Приехали они к первой заставе; не успели горы сдвинуться да раздвинуться, как они мимо проскользнули; приехали и на вторую заставу — не успела птица крыльев расправить, как они промелькнули, и на третьей заставе еще змей хобота не успел протянуть, как они уже за версту были.
Наконец, в поле наехал Дюк на шатер белополотняный и, не подумав, крикнул громким голосом: