Древний инстинкт
Шрифт:
– Правильно, я же до вас так и не дозвонилась. Думаю, у вас телефон был выключен.
– Вполне возможно. И что, она оставила свои координаты, адрес, телефон?
– Нет, это я дала ей свой, сказала, чтобы она звонила.
– И она, конечно, не позвонила, – усмехнулась Роза.
– Нет.
– Вот увидите, Ефим, сейчас окажется, что девушка приходила в день, когда исчезла ваша жена, то бишь 10 июня, так, Лиза?
– Так.
– Пойдешь как соучастница, – пожала плечами Цыбина. – Я тебя выгораживать не собираюсь.
– У нее сумка была, вроде тяжелая. Я еще подумала, что ей жить негде, что она носит с собой все, что у нее есть. Думала, что она захочет и жить здесь. Но вот что стало с сумкой, когда она уходила, не помню… Наверно, в этой сумке книги и были.
– Убить бы тебя, Лиза, да в тюрьму не хочется, тем более накануне свадьбы… Все, свободна…
Лиза ушла, а Ефиму стало как-то не по себе. Не понравилась ему эта Лиза.
– Неприятная девушка, правда
– Я тоже так думал, даже человечка одного подключил, чтобы он навел справки об этой клинике. И знаете, что он мне сказал? К Русакову очередь, записываться нужно чуть ли не за год. Так что с клиентами у него все в порядке. А то, что врачи его рекомендуют, так это потому, что он очень хороший пластический хирург, здесь все чисто… Уж больно тяжелые случаи у этих женщин… Это вам не подтяжку сделать…
– Думаете, посредники не имеют своего процента?
– Это уже не так важно. Для меня, во всяком случае. Да я сам готов заплатить тому, кто мне укажет самого лучшего хирурга…
– А вы не будете против, если я навещу вашу жену? Не хочу, чтобы мое имя у нее ассоциировалось с трагедией… У меня сейчас такое светлое состояние духа, мне так хочется сделать для этих женщин что-нибудь приятное…
– Что, например?
– Привезу им цветов, конфет, приглашу в клинику хороших, известных артистов. Пусть эти несчастные женщины не думают, что о них забыли.
– Не знаю… Звучит-то хорошо, но надо бы у них спросить… – Он действительно не знал, как отнесется к этой затее Тамара, остальные-то его мало волновали. – Я поговорю с женой и позвоню вам, хорошо?
– Договорились…
В это время на террасе появился высокий парень в махровом халате. Белозубый, с доброй улыбкой и счастливыми глазами. Волосы его были мокрые, вероятно, он только что из ванной.
– Вот, познакомьтесь, Ефим Львович, Валерий Константинов, тот самый однофамилец, из-за чего произошло недоразумение. Валера, а это муж Тамары Фруман, которую я, по мнению следователя, покалечила… И как только в прокуратуре держат таких оболтусов…
Константинов на ее последнюю фразу усмехнулся, сказав, что Свиридов – идиот, что напрасно она не подала на него жалобу.
Роза позвала Лизу, та принесла вина и закуски, они втроем хорошо посидели, поговорили, и Ефим уехал в самом благостном расположении духа, пообещав позвонить Розе и сообщить ей результаты переговоров с Тамарой.
«Я и сам женился бы на такой чудесной женщине, если бы не Тамара, – думал он всю дорогу. – Пожалуй, Томочке следует немного пополнеть…»
Доктор Русаков пребывал на седьмом небе от счастья, заполучив (пока еще, правда, в невесты) женщину, которая за последний год превратила его в своего пажа, слугу, не считая того, что он являлся и ее личным домашним доктором, специалистом широкого профиля, начиная от психотерапевта и заканчивая массажистом. Так весело и радостно Русаков еще никогда не жил. Он, уже несколько лет считавшийся одним из самых лучших пластических хирургов Москвы и успевший насладиться одуряющим чувством удовлетворенности и славы, к которым он стремился всю свою сознательную жизнь, получив все это в большом количестве, вдруг успокоился и стал воспринимать связанные с этим высоким его положением блага как должное. Понятное дело, что ни о какой личной жизни до этого пика своего признания и своей популярности не могло быть и речи. У него просто не было времени ухаживать за женщинами, водить их по ресторанам, выслушивать их глупую болтовню, под которой наверняка скрывалось бы желание прибрать к своим рукам не столько самого Русакова, сколько его деньги. Конечно, у него случались связи с пациентками, это было удобно для обеих сторон. Вместо ресторанной еды Русаков скармливал своим любовницам больничный или, как он любил шутить, «клинический» суп и запирался с ними в примыкающей к его кабинету комнате отдыха, где с ленцой, словно делая великое одолжение, доказывал им свою мужскую состоятельность.
Хотя иногда, отправляясь в полном одиночестве на рыбалку и отчалив от туманного утреннего берега на надувной лодке в глубь зеленовато-розовой мути застывшего от холода озера, питаясь там черным хлебом, салом и зеленым луком да попивая из термоса горьковато-крепкий и сладкий обжигающий чай, ему казалось, что это и не он вовсе, не Русаков, рафинированный, пахнущий бисквитом и хрустящий бирюзовым своим халатом доктор, накладывающий изумительные тончайшие швы на дорогие морды зажравшихся пациентов. Что Русаков остался там, в своей чудесной клинике, в стерильной операционной, где продолжает, склонившись над чьим-нибудь лицом, работать скальпелем… А вот здесь, в лодке, счастливый пойманными и обманутыми мнимой свободой садка рыбками, полуголодный, заросший, но прекрасно отдохнувший, вот это он, настоящий Володя Русаков, в мальчишестве своем забияка-драчун (в
Хирургия, многочасовое бдение в операционной в качестве способного наблюдателя, а потом и практиканта, ассистента… Время, мчавшееся как сбесившийся паровоз от станции «Мединститут» до станции «Частная клиника доктора Русакова», приостановилось, застряло в тихой и опрятной операционной, замедлило свой ход в его чистенькой холостяцкой, пахнущей новой мебелью и французскими гобеленами квартире, давая возможность талантливому доктору Владимиру Русакову осмотреться и прислушаться к своим, уже личным и сокровеннейшим чувствам и желаниям… Все изменилось в нем после встречи с Леной Репиной. При одном упоминании ее фамилии, при виде ее широко раскрытых и залитых слезами глаз ему становилось трудно дышать. Он буквально задыхался от счастья видеть и слышать ее. Ее страдания стали и его страданиями, и он, понимая, что творит невообразимое, что нарушает все законы медицинской этики, а также свои личные обязательства перед другими пациентами, щедро оплатившими пластические операции, весь отдался лечению одной-единственной пациентки, перепоручив остальных своим ассистентам…
Лишь в случае с Репиной, впервые в своей практике, он столкнулся с целым ворохом сомнений профессионального толка. А так ли он соединил ткани, так ли подрезал мышцы, теми ли пользовался иглами и нитками… Он, оставшись наедине с собой, просто с ума сходил от неверия в собственные силы. Хотя внешне, при коллегах, старался вести себя по-прежнему спокойно и уверенно. Что бы он ни делал, куда бы ни шел, летел ли самолетом, оперировал ли, получал ли деньги, разогревал ли себе ужин дома или брился – постоянно думал о Лене. О том, что она испытывает там, в клинике, без него, с изуродованным лицом и исковерканной неизвестным извергом жизнью? Как видит себе свое будущее?
Он испытал большое облегчение, когда, сняв повязки, обнаружилось, что заживление идет успешно; здоровый организм и природные особенности кожи, ее эластичность, а также его талант пластического хирурга сделали свое дело: лицо его возлюбленной через определенное время примет свой первоначальный, чудесный облик. Но как быть с Бессоновым? Лена продолжает любить эту свинью. Иначе откуда эти постоянные слезы, наваливавшееся временами дурное настроение и это постоянное балансирование между нормальным состоянием выздоравливающей и депрессией только что привезенной в клинику порезанной женщины? Не мог же Русаков вот так прямо, день за днем, хотя бы и на правах лечащего врача, внушать Лене, что Бессонов ей не пара, что все ее попытки оправдать его отлынивание от прямых обязанностей ухода за больной невестой есть не что иное, как желание заставить Лену забыть его. Что Бессонов попросту струсил, что у него, от природы наделенного чувством прекрасного, к тому же талантливого дизайнера, невестой окажется настоящая уродка. Да черт с ней, с ее душой и прочими достоинствами (которыми Лена обладала несомненно, одна фигурка ее чего стоила, совершеннее тела Русаков в своей жизни еще не встречал), если подпорчено лицо? Разве сможет она, в шрамах и с травмированной психикой, быть женой Бессонова, сопровождать мужа по его красивой, в блестках и цветной новогодней мишуре жизни? Лена же объясняла его отсутствие возле ее больничной койки единственно своей ошибкой, нежеланием обратиться к нему за помощью в самый трудный момент… Она предпочла ему своего шефа, возможно, бывшего любовника (хотя Лена это постоянно отрицает). Видимо, существовали причины, по которым Лена обратилась за помощью именно к Константинову. Это потом Лена, почти в бреду, признается своему доктору, что она со своей квартиранткой («Зачем тебе квартирантка? Ты что, нуждаешься?» – «Вы все равно не поймете») попросту ограбила сейф Константинова, опустошила, забрав всю наличность. И это просто чудо, что Константинов не успел вызвать милицию, он умница, если решил разобраться во всем и поверить ее записке. Но она не обрадовалась тому факту, что украденные ею деньги в тот же день вернул Константинову Бессонов. Это позже до нее дошло, какой поступок он совершил, отвалив такую сумму… Так почему же Бессонов ни разу не появился в клинике? Лена рассказывала, что она якобы сама, через Олю, передавала ему свое желание не видеть его, что не могла предстать перед своим женихом в повязках… Можно ли верить ей? А потом? А потом время отлично поработало на ее квартиранточку, бойкую молодую особу, не растерявшуюся в подброшенной ей самой судьбой ситуации и затащившую жениха своей хозяйки прямехонько в постель. Причем даже не в свою, а в постель хозяйки (какой цинизм!), осквернив ложе любви, явившееся одновременно и лобным местом (маньяк, оказывается, обладает гипнотическим даром… Что вы говорите? Интересный для психиатрии экземпляр, загипнотизировал девушку, уложил в постельку и разрезал ей рот до самых ушей, мерзавец!)…