Древняя русская история до монгольского ига. Том 1
Шрифт:
Не подумайте, дети мои, или тот, кто прочтет сию грамоту: не хвалюся я своей смелостью, а хвалю Бога и прославляю милость Его, иже соблюл меня грешного и худого столько лет от тех часов смертных, и не сотворил меня ленива, на все дела человеческие потребна. Потщитеся на вся дела добрая, славьте Бога со святыми Его. Не бойтеся смерти, дети, ни от рати, ни от зверя, но творите мужеское дело, как вам Бог подаст. Сколько спасался я от рати, и от звери, и от воды, и от коня спадши: так и вас — ничто не может повредить и убить, если не будет что повелено от Бога: а если от Бога будет смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут отъять. Отчее добро есть блюсти; но Божие блюдение лепше есть человеческого.
Прочитавши словеса сия божественные, дети мои, похвалите
Если забудете что, перечитывайте часто; и мне будет без сорома, и вам будет добро».
Изображение Владимира Мономаха с нравственной стороны представляется яснее всего в следующем его письме к двоюродному брату, Олегу Святославичу, по случаю гибели сына Изяслава в сражении под Суздалем.
«Горе мне печальному и многострадальному! Много боролся я с сердцем, помышляя, как стать перед страшным Судиею, без каянья и смиренья между собою. Сказано: кто Бога любит, а брата не любит, ложь есть. Также: если не отпустите прегрешений брату, то и отец ваш небесный не отпустит вам…
Ничего нет лучше, как жить в согласии, но дьявол, не хотя добра роду человеческому, сваживает нас искони: были рати при умных дедах, при добрых и блаженных отцах наших. Пишу к тебе, потому что принуждает сын мой, а твой крестник, что сидит близ тебя. Он прислал ко мне мужа своего с грамотой, говоря: уладимся и смиримся, а братцу моему суд пришел; не будем за него местниками, возложим то на Бога. Они станут перед Богом, а мы Русской земли не погубим.
Видя смиренье сына моего, я сжалился и послушался, и написал к тебе сию грамоту: примешь ли ее с добром или поруганьем, увижу по твоему ответу.
Что мы, человеки грешные? Ныне живы, а утро мертвы; день в славе и чти, а заутро в гробе и без памяти; иные разделят по себе наше собрание. Вспомни, брат, о наших отцах: что взяли с собою? Только то, что сотворено их душами.
Когда дитя мое и твое было убито перед тобою, когда ты увидел кровь его, и тело увянувшее, как цвет молодой процветший, ты вникнул бы в помыслы души своей, стоя над ним, и сказал бы: увы мне, что я сделал ради света сего мечетного — грех себе, отцу и матери слезы. Тебе надо бы покаяться тогда, и написать мне грамоту утешительную, а сноху мою послать ко мне, потому что нет в ней ни зла, ни добра, — чтоб я оплакал, вместо песней, и мужа ее и свадьбу их, не видав их первой радости. Пусти же ее хоть теперь Бога деля с первым словом, да потужив с нею, упокою ее на месте: пусть горюет, как горлица, сидя на сухом дереве, а я утешуся о Боге. Сын мой пал на полку; здесь нет ничего необыкновенного. Суд пришел к нему от Бога, а не от тебя. Так умирали и отцы наши. Конечно, лучше если б он не искал чужого; не ввел бы он меня в стыд и печаль. Отроки соблазнили его, ища себе пользы, и нашли ему зло.
Сотворив волю свою и воротя себе Муром, тебе не занимать бы Ростова, а послать ко мне, мы и уладились бы отсюда. Суди сам: мне ли следовало посылать к тебе, или тебе ко мне. Ты все приказывал дитяти: шлися к отцу. Он посылал десять раз. Ты пошли ко мне раскаяся, посла или попа, и напиши грамоту с правдою; тогда волость свою возьмешь с добром, и нас оборотишь к себе, и будем жить лучше прежнего: я тебе не ворожбит, ни местник. Я не хотел видеть крови твоей у Стародуба, но не дай Бог и мне видеть свою кровь от руки твоей, или от твоего повеления, или от иного какого брата. Лгу ли я, знает про то Бог и Крест честный. Если я
Мы рядилися с братом твоим; он говорит, что не может решить ничего без тебя, и мы не делали ему никакого зла, но сказали ему: шли к брату, пока уладимся.
Молвлю тебе так не по нужде, ни беды мне нет никоторой, но душа мне лучше всего света сего. Если из вас кто не хочет добра, ни мира христианам, не буди ему мира от Бога узрети для души своей в будущей жизни».
Таков был Владимир Мономах.
Русская земля могла теперь обещать себе мир и тишину еще более, нежели прежде. Владимир, владея княжествами — великим Киевским, Переяславским, Смоленским, Суздальским, и в некотором отношении Новгородским, был так силен, что никто не мог с ним спорить. Мужественный, хотя и убеленный сединами, старец, славный по всей Русской земле, любимый народом, чтимый братьями, страшный врагам, отец многих храбрых сыновей, в родственных связях с разными государями Европы, Мономах сделался Великим Князем в полном смысле слова, в отца место прочим, — и все они должны были его слушаться.
Он посадил в Переяславле сына Святослава, а после Ярополка, в Смоленске Вячеслава, в Суздале Юрия, старшего Мстислава призвал (1117) из Новгорода и посадил в Белгороде, вероятно, чтобы иметь его при себе, и в случае своей смерти оставить ему Киев; в Новгороде сел внук его, сын Мстислава, Всеволод.
Половцы, услышав о смерти Святополка, сунулись было в Виру, но Владимир успел их встретить с сыновьями, племянниками и старым Олегом, который здесь в первый раз вооружился против друзей своих — половцев. Они бежали и никогда уже более не показывались в пределах русских при Мономахе. Владимир мог посвятить все свое время домашним делам.
Каменная церковь в Вышгороде, в похвалу и честь святых мучеников Бориса и Глеба, созданная старшими князьями русскими, была готова. Надо было переносить мощи. Съехались князья, митрополит Никифор и все епископы, Феоктист черниговский, Лазарь переяславский, Никита белогородский, Данило юрьевский, игумены: Прохор печерский, Сильвестр, что переписывал летопись Несторову, от святого Михаила, Савва от святого Спаса, Григорий от святого Андрея, Петр киевский и прочие, — и был собор велик от собравшегося народа со всех сторон.
В первый день мая освящена была церковь и совершена первая литургия. Угощал Олег: все у него обедали и пировали, «бысть угощенье великое». На другой день, поутру, митрополиты, епископы, игумены, облекшись в святительские ризы, зажгли свечи и с кадилами благовонными приступили к ракам Святых. Сначала взяли они раку Борисову и поставили ее на повозку, которую за веревки потащили сами князья и бояре. Впереди шли чернецы со свечами, потом попы, далее игумены, перед ракой епископы, за ней князья. Народ напирал со всех сторон, давка случилась страшная, шествие остановилось. Везти далее раку не было никакой возможности. Такое множество толпилось везде, что страшно было смотреть: весь город: стены, крыши, были усыпаны людьми. Чтобы освободить проход, Владимиру тогда пришла мысль резать ткани и бросать по сторонам лоскутья, меха, опушки, серебреники. Народ раздался, и рака была пронесена, но в церкви очень трудно было поставить ее на место. Пошли за Глебовой и принесли ее. Между князьями произошел спор — Владимиром с одной стороны, и Давыдом с Олегом с другой: Владимир хотел поставить раки посредине церкви и воздвигнуть над ними серебряный терем, а Святославичи хотели поставить в камору, где отец их назначил место. Митрополит и епископы, видя, что никто другому уступить не хочет, сказали: «Бросьте жребий, — где угодно святым мученикам, пусть там и лягут». Князья согласились. Владимир положил свой жребий на святой трапезе, а Давыд и Олег свой. Их жребий вынулся, — и поставили святых мучеников в камору, на правой стороне от алтаря.