Древо скорбных рук
Шрифт:
— Я ухожу, — сказала Бенет. — Пройдусь вдоль реки.
— Уже совсем темно. Это небезопасно…
— Вот это мне подходит. Может, меня там убьют.
При нормальных обстоятельствах она бы тут же пожалела о сказанном, потому что такие слова непременно бы вызвали у матери известную реакцию. Так и случилась. Мопса в ужасе закатила глаза и прикрыла рот ладошкой, сдерживая рвущийся наружу вопль.
Но теперь Бенет было на это наплевать. Пусть закатывает истерику, пусть бьется головой о стены или трепещет от страха.
Она вышла на воздух, погрузилась в ясную, холодную ночь навстречу выползающей на небосклон почти полной луне.
7
Уже
После заданного матери невинного вопроса на лице Мопсы появилось выражение полной растерянности. Она не хитрила нарочно по злобе и не изображала испуганного зайца, как бывало, когда на прямой вопрос требовался прямой ответ. Сейчас у нее был вид деревенской дурочки, которую спросили, как устроена Вселенная. Трудно было понять, что означала улыбочка, с которой она ответила:
— А я не знаю.
Днем их долго не было дома — ни Мопсы, ни мальчика. Она увезла его куда-то на машине. Бенет представилось, как он устроился в креслице Джеймса на заднем сиденье. К счастью, она не видела этого собственными глазами, иначе с ней мог случиться припадок. Она решила больше никуда не выходить при дневном свете. После наступления темноты — да, но никак не днем.
Мопса ездила по магазинам и привезла с собой покупки в больших пакетах от «Детского мира» и «Маркс энд Спенсер». Мальчик, чье имя, как сказала Мопса, она пока не выяснила, снял свою грязную курточку и возился с застежками сандалий.
— Знаешь, бесполезно меня обманывать. — Бенет заговорила тоном санитарки из психиатрической больницы. — Конечно, ты знаешь его имя.
Мопса присела, помогая мальчику справиться с сандалиями. На Бенет она посмотрела с изворотливым лукавством, исподтишка. Глаза ее бегали, избегая встречаться с устремленным на нее взглядом дочери. Она слегка склонила голову набок, как бы прикидывая, какова будет реакция Бенет на ответ, который Мопса намеревалась ей дать. Бенет не могла постичь, что же это за люди — Констанция Фентон и ее дочь, способные доверить маленького ребенка заботам Мопсы? В таких обстоятельствах имеет ли право Бенет самоустраниться и позволить матери заниматься мальчиком и не отвечать за все, что с ним может произойти?
Она пыталась отгородиться от этой мысли стеной, не дать себя вовлечь в водоворот предчувствий неминуемой беды, но защитные ограждения в ее мозгу рушились. Она хоть внешне старалась держаться твердо.
— Не увиливай, мать. Говори, как его имя.
— Джеймс.
Бенет смолчала. Ее рот будто заткнули плотным кляпом. Она пошла к себе наверх. Она не заплакала. Она не плакала с того момента, когда ей сказали, что Джеймс умер. Слезы казались ей ненужными, ничтожными и несопоставимыми с величиной, с необъятностью горя, постигшего ее.
Им пришлось говорить это дважды. Иэн Рейборн сказал ей про Джеймса, и она упала в обморок, а когда ее привели в чувство, рядом был опять Иэн Рейборн и с ним еще медсестра, и они повторили уже сказанное, добавив некоторые подробности. Это была их профессиональная обязанность, и Бенет, выслушивая то, что слышать было невыносимо, держала себя в руках.
Джеймс перестал дышать до того, как анестезиолог приготовился сделать ему укол. Его дыхательные пути были полностью перекрыты. Вероятно, если бы мистер Дрю предпринял
— Ты должна подать на них в суд за преступную халатность, — заявила Мопса.
Но в данном случае не было никакой халатности, только несчастный случай, только просчет во времени. И что, предположим, Бенет добьется своим иском? Компенсации за потерю сына? Она не была бедной, она не хотела ни денег, ни утешения, ни мести. Она хотела, чтобы Джеймс был снова с ней, но никто не в силах был возвратить ей сына.
Бенет вытянулась на кровати, раздумывая о том, что наболтала ей Мопса, вспоминая тот поток бесчувственных и возмутительных по своей сути высказываний, что извергал коварно улыбчивый, нервно подергивающийся рот Мопсы. Уже постоянным, изматывающим рефреном звучало в голове Бенет: «Я не должна ненавидеть свою мать, я должна терпеть ее поведение, пытаться понять ее». Но как разум может понять и смириться с безумием? Сейчас Бенет удивлялась, как она в первый раз смогла так ошибиться и подумать, что Мопса излечилась или у нее хотя бы наступило улучшение?
Устав до предела от этих размышлений, она привстала, взялась за телефон и набрала номер Констанции Фентон. Бенет уже выучила его наизусть, звоня туда бессчетное количество раз. Большей части того, что рассказала ей Мопса, Бенет отказывалась поверить. Мопса всегда без стеснения лгала, если был хоть малейший риск, что правда грозит ей неприятностями или хотя бы слегка испортит ей настроение. Ложь делала ее жизнь гладкой, без шероховатостей, и она прибегала к ней постоянно, по любому, даже самому незначительному поводу.
Бенет была убеждена, что вся эта, похожая на сказку, история с поездкой Фентонов на Канары сочинена самой Мопсой. Вместо недели на Канарских островах они, возможно, проводят три отпускных дня в Блэкпуле. Они вообще могли никуда не уезжать. Телефон все звонил и звонил. Их действительно не было дома, но куда они могли подеваться? И на какое время удалились? А что, если не на неделю, а на две?
С ощущением безнадежности от этих безответных гудков Бенет повесила трубку.
Она уже начала думать, что лучше бы не оставлять мальчика на попечении Мопсы. Когда до нее впервые дошло, что ребенок задержится здесь не на час-два, а на неделю, у нее родилась идея переехать на это время в отель. Бенет все еще лелеяла эту мысль, но сейчас уже не думала об этом всерьез. Такой поступок был бы проявлением безответственности с ее стороны. Она не могла бросить мать и не осмеливалась оставить ребенка полностью в ее власти. Как бы тяжело ни воздействовало на Бенет его присутствие в доме, но Мопсе нельзя было доверять мальчика. По-прежнему остры и пугающи были воспоминания о том, как ее с маленькой кузиной запирали в столовой, о забаррикадированных дверях и окнах, о блестящем лезвии ножа.
Мопса переодела мальчика в новую одежду. Или, по крайней мере, в другую, на вид совсем новую. Бенет поразило, что мальчик в таком возрасте все еще мочил штанишки. Она разглядела громоздкий подгузник, вырисовывающийся под его голубенькими вельветовыми брючками.
Он сидел на маленьком плетеном стульчике, принадлежавшем Джеймсу, как и высокое креслице, припрятанном Мопсой до вчерашнего дня. Что последует за этим? Бенет рассуждала с неожиданно холодным спокойствием, какие еще вещи возвратятся на места и найдут свое применение. Игрушки Джеймса? Даже его одежда? Все пригодится, все пойдет в дело.