Дровосек
Шрифт:
Нет, Светлана ни единым словом не дала ему понять, что спиртное опасно для их будущих отношений. Все встало на свои места само собой. Даниле не пришлось убеждать себя во вреде алкоголя или применять волевые усилия. Зародившееся чувство к этой женщине с ее чистым и честным миром просто исключало водку из образа жизни. Булай не умел любить по чуть-чуть. Светлана принесла в его жизнь светлый день, и он с удивлением думал о том, что еще совсем недавно находился на грани алкогольной зависимости. Теперь она была далеко, но почти каждый день ему приходили письма, и он отвечал на них. Данила обрел в своем зрелом возрасте то, что уже казалось ему недостижимым, – гармонию любви. Он вспоминал, как все-таки опустился до ответных измен жене, какие нелепые и гадкие истории
Однажды, в самые трудные свои дни, он приехал в отпуск в Окоянов и встретил там одноклассницу, бывшую королеву одиннадцатого «б», смуглую хохотунью Ленку, с цыганской шапкой волос и жемчужно-белыми зубами. Жизнь у Ленки не сложилась. Сразу после школы вышла замуж по любви за парня, который без видимых на то причин вскоре стал пьянствовать. Дело это ему, видимо, было по душе, и он не видел никакого резона останавливаться. К тридцати годам превратился в законченного алкоголика, и Лена не питала надежды на его возвращение в нормальную жизнь. Парня этого, она, видимо, крепко любила, из дома не гнала, хотя и пользы никакой от него не видела. Любовь всегда жаждет ответа, а ответа не было, и она просто стосковалась по нормальному мужику. Как-то незаметно их случайная встреча переросла в увлечение, и Данила, не знавший, куда пристроить свою душу, провел две недели на родине в постоянном кружении с этой привлекательной, но измученной безысходностью женщиной. Каждый вечер он брал мотоцикл отца, подхватывал ее на окраине города, и они ехали куда-нибудь на природу. Потом, лежа рядом с Леной на копне сена, он чувствовал легкость и опустошенность во всем теле, хотя знал, что придет ночь, он окажется в своей постели в одиночестве, и привычные кошмары придавят его душу мельничными жерновами. А Лена, прижавшись к нему, гладила ладонью его лицо, тихонько целовала шею, но все в ней было притаившееся, словно последнее тепло бабьего лета. Они нашли друг в друге временное облегчение, но оба не могли прогнать прочь свои беды.
Потом настал день прощания, и они почувствовали, что их история закончилась.
– Хороший ты мужик, Булайка. Но это мы зря с тобой затеяли. Не согрел меня наш костерчик. Вот если бы ты на меня коршуном упал, в когти свои схватил и унес, куда глаза глядят, я бы тебе вся отдалась, вся бы перед тобой вывернулась, таких чудес тебе подарила бы, что и сама не представляю. А ты вместо этого сам ко мне за помощью приполз. Какой ты любовник? Так, контуженый воин, – сказала она на прощанье.
– Правда, Лена. Ты все правильно поняла. Не любовь меня толкала, а тоска. Прости меня. Да и перед Анатолием неловко. Мы ведь с ним в школе знакомство водили. В общем, не то получилось. Не любовь это, а затмение. Ты не сердись на меня, ладно?
– Что ж сердиться-то на тебя, Булайка, – вздохнула она. – Я-то еще хуже выгляжу. Вроде бы, перед Толяном чего стыдиться – он и меня, и семью пропил. Никудышний мужик. А все равно что-то душу тяготит. Нет, неправильно мы все сделали. Неправильно. Но ты мне все равно пиши. Все-таки есть между нами какая-то искра. Не свиньи же мы с тобой. Может быть, из искры взовьется пламя, правда?
Данила обещал писать, хотя знал, что писать не будет, и на этом история закончилась. Потом, приезжая в Окоянов, он иногда встречал ее случайно на улице, они здоровались как чужие люди, и ничего, кроме нехорошей тени, не пробегало по его душе.
Булай спрашивал себя, чего он добился этой изменой. Боль стала легче? Нет. Нисколько. Встал на одну доску с Зоей и не имеешь права ее винить? Наверное. Только обида все равно не проходит. Доказал сам себе, что такая же свинья, как и жена? Доказал. Тень скотского состояния внутри поселилась. Только успокаивающего равнодушия и защищенности она не дает. Может быть, делает ситуацию еще хуже. Теперь их семья просто превратилась в свинарник, где оба супруга занимались изменами, как будто никогда не было между ними того Единого и Великого, из чего
Булай пытался осмыслить происходящее в его жизни и приходил к выводу, что Господь подарил ему способность любить и направил с этой любовью по пути страданий. Зоя была единственным существом на свете, воплощавшем Женщину в той необъятной мере, какая требуется любящему мужчине. Но эта Женщина вместо любви испепеляла его мукой и унижала непониманием собственной низости. «Господи, за что Ты открыл передо мной всю эту преисподнюю? Ведь я мог бы жить, ничего не зная. Со спокойной и благополучной душой. Но Ты бросил меня в огонь, Господи», – думал он, не осознавая еще тогда, что это испытание привело его к пониманию судьбы, которой управляет Бог.
Светлана же пришла легкой походкой, закрыла дверь в прошлое и подарила необыкновенное ощущение достойного и равного диалога двух душ, узнавших многое в мире людей и обретших взаимное желание гармонии. Данила не испытывал к Светлане той бездумной и беспамятной страсти, какую нес в себе по отношению к жене. Но ему было легко и счастливо с ней. Он видел, насколько она умней и масштабней Зои, отстаивающей мелкие, зачастую надуманные женские интересы с необъяснимым упрямством. Он видел в своей новой любви освобождение от прошлого. Получилось так, словно и прошлого-то никакого не было. Есть только настоящее и в центре этого настоящего – она.
– Ты выпей, Корнеев, за нас обоих, Железных Дровосеков, за то, чтобы в Волшебном городе никогда не кончались дрова.
Женя плеснул в рюмку водки, сказал коротко: – За нас. – И вдруг спросил: – А помнишь, Данила, как мы с тобой американского оружейника подцепили? – Он засмеялся и опрокинул в рот содержимое рюмки.
У Рико была кличка Беда, которой его наградили сослуживцы еще на первых годах армейской карьеры. Кличка так и не отцепилась, хотя он сумел доползти до приличного в танковых войсках звания. По неизвестным причинам Господь послал на долю майора Энрико Коллеты больше крупных и мелких несчастий, чем приходится в среднем на одну форменную фуражку в армии США.
Все началось еще с учебного метания гранат в военном училище. Тогда кадет-первогодок Коллета, выдернув чеку из гранаты, почувствовал, что руку его свело от страха. И хотя учебная граната шипит на пару секунд дольше, чем боевая, взрывается она ничем не хуже этой самой боевой. Рико увидел, как находившийся в окопе второй кадет Уильямс как-то странно и медленно закрывает голову руками и ложится на землю. Ему даже стало немножко смешно из-за перекошенной рожи Уильямса. Разумом он понимал, что происходит что-то страшное. Рико еще не успел почувствовать весь трагизм ситуации, как капрал-инструктор Робинс, схватив его за локоть левой рукой, правой так ударил по запястью, что граната выпала на землю. Робинс поднял ее, швырнул за бруствер, и она тотчас взорвалась. Потом здоровяк-капрал взял Рико за грудки, притянул к себе и, выкатив синие белки своих негритянских глаз, тихо прохрипел:
– Еще раз обделаешься, сукин сын, – суну бомбу тебе в штаны, понял?
Любой служака знает, что в армии стоит опозориться только один раз, потом дело пойдет как по маслу. Так оно и вышло. Что-то не задалось с пригодностью Рико к военной службе. Скорее всего, в ту самую ночь, когда сперматозоид его родителя достигал яйцеклетки мамаши, чтобы положить начало будущему офицеру бронетанковых войск, папаша его размечтался совсем о другом. Хотел, наверное, этот толстый бездельник, чтобы отпрыск его с четырех часов утра месил в бадье тесто для булок, а затем продавал их очнувшимся от сна согражданам и складывал медяки под половицу собственного дома в Нью-Арке. Как знать, возможно, он был прав. В конце концов, Рико был бы сам себе начальником и вокруг не мельтешило бы стадо козлов, которые готовы высмеять его по любому поводу.