Дровосек
Шрифт:
– Боренька, сынок, пойми, что мы маленькие людишки. И ты, и я. Тебе кажется, что ты хорошо понимаешь происходящее. Это ошибка. Ты его не понимаешь, точно так же, как и твой старый отец. Что там натворили твои писаки, мне неизвестно. Но я уверен в одном: никакой абсолютной свободы для человека существовать не может. Он ею обязательно злоупотребит. Ведь что делает партия? Она просто-напросто заменяет собою религию. Раньше человеческие инстинкты сдерживала церковь, а теперь церкви нет. Кто их должен сдерживать, кроме КПСС? Некому. Вот она и старается. И по-своему правильно делает. Вот не дай Бог такие, как твои друзья, своего добьются, тогда будет худо. Человечишко-то, без контроля который находится, такого Кузьму изобразит, что ты сам от него убежишь в знойные пустыни. Запомни, сынок, человек должен иметь страх перед властью. Прежде всего – перед властью Божьей, а коли ее нет – то хотя бы перед властью людской. Иначе
Борис сатанел от слов отца. В его представлении именно свободный от любого контроля человек раскрывает свои творческие потенции. Свобода в любви, свобода в самовыражении и свобода в передвижении были для него главными критериями земного счастья. Когда же он пытался довести все это до отца, старый Курихин ковылял к комоду, наливал себе еще одну мензурку спирта и упрямо твердил свое:
– Твоя свободная личность повторяет уже изобретенный Гитлером нордический тип человека. Только Адольф шел еще дальше: для обеспечения такой степени собственной свободы необходимо подавление других людей. Так что, сынок, не знаю, чего твои писаки хотели достичь, но к хорошему они не стремились. Видно, хотели в России западные порядки завести. А это дело безнадежное. Поверь мне, старику, ни черта из этого не получится.
Борис криком доказывал свою правоту. Мол, ничем русский человек не хуже европейца. И все эти нормальные правила жизни он в состоянии усвоить. И будет когда-нибудь цивилизованное общество в этой стране. И будут люди писать и говорить, что они думают.
Старый Курихин грустно ухмылялся, слушая его, и гладил руку матери, никогда не вмешивавшейся в мужские разговоры. А она смотрела на сына тревожными, все понимающими глазами и молчала. Вообще, его мать была удивительно замкнутой и обращенной в себя женщиной. Став взрослым, Борис решил, что это результат пережитого ею в Ленинграде периода. Ей, пятнадцатилетней девочке, пришлось отвезти на санках на кладбище тела своих родителей и брата. Сама она осталась жива благодаря, видимо, периоду пубертации, когда юное женское тело совершает чудеса ради выживания и сотворения потомства. Ее вывезли в Кашин, где она устроилась работать санитаркой в военном госпитале, там познакомилась с молодым военврачом, ставшим впоследствии ее мужем. Кажется, Алексей Курихин и сам не подозревал, какое его подкарауливало счастье. Молодая, красивая и по-женски чувственная жена оказалась предельно нетребовательной и неагрессивной. Она довольствовалась тем, что пошлет ей Бог, но и душу свою не открывала. Привыкший считать, что жена может выплакать на плече мужа свои горести, а порой и признаться в грехах, он с трудом привыкал к такой жизни. Сара могла горячо любить его ночью, а потом, отвернувшись к стене, думать о чем-то своем. В ней происходила своя жизнь, в которую она никого не пускала. Со временем он смирился с этим, найдя такой образ общения даже удобным. Между ними не было трудноразрешимых проблем.
По мере участия в лагерных дискуссиях Борис Курихин все больше и больше сдвигался на сторону Аристарха. Логика доцента была несокрушимой, а знания его не шли ни в какое сравнение с подготовкой оппонентов. Но окончательным обстоятельством, побудившим Бориса порвать со своим прежним окружением, был не какой-нибудь идейный повод, а намерение противников «подставить» питерца. Курихин оказался свидетелем разговора двух бывалых диссидентов, Мишки Фридмана и Бени Кантора, обсуждавших, каким образом заткнуть рот Комлеву. Среди политических не были распространены методы физической расправы, и разговор шел о способах компрометации Комлева в глазах остальных обитателей зоны. Самый простой и надежный способ – сфабриковать обвинение в «крысятничестве», то есть – воровстве среди солагерников. Пойманный на таком деле заключенный становился изгоем и лишался права голоса до конца срока.
Желание защитить Комлева побудило Бориса к действию. Сначала он пытался разубедить Фридмана тем доводом, что с политическими оппонентами нельзя бороться уголовными методами. Но Мишка только зло ухмылялся и смотрел на него как на блаженного. Фридман даже не вступал в спор с Борисом, хорошо зная его романтическое прекраснодушие. Он, наверное, просто пожалел, что неосторожно начал разговор о мести в присутствии своего приятеля. А Курихин чем дальше, тем больше впадал в отчаяние. На его глазах готовилось неправедное дело. Было горько то, что оно готовилось его идейными товарищами, но каким образом их остановить, он не знал. Проведя несколько бессонных ночей, Курихин решился на невозможное. Улучив момент, Борис подошел к дежурному офицеру рабочей зоны и сказал ему, что хочет увидеться с «кумом». На следующий день он был вызван под благовидным предлогом в административное здание, где его ждал в отдельном помещении оперуполномоченный спецотдела КГБ Виктор Щербаков. Этот молодой, цепкий офицер имел незаурядное обаяние
Виктор Щербаков попал в Дубравлаг по распределению после пяти лет обучения в Высшей школе КГБ, которая давала солидные специальные и политические знания. В школе читался курс по подрывным идеологическим диверсиям противника, и он хорошо владел этим материалом. Разговор с Курихиным начался с уголовного дела Бориса, а потом незаметно перерос в долгий диалог о жизни. Постепенно Курихин стал понимать, какая сложная и напряженная борьба за души советского народа идет на идейном фронте. Теперь ему стало открываться, что вся высокопарная фразеология о правах человека и демократии со стороны диссидентов является либо ложью, либо проявлением глупости. Настоящими заправилами этой кампании, прятавшимися за спины диссидентской братии, были враги его страны, страстно желавшие ее развала и подчинения их воле. Чем дальше, тем больше Курихин осознавал, что настоящим смыслом идейной борьбы против СССР было устранение стратегической опасности для международного финансового капитала и взятие под контроль несметных богатств этой страны. Для врагов СССР его территория как и прежде оставалась притягательным лакомым куском пирога. Лишенные возможности захватить этот кусок силой, они взяли курс на обман и мистификацию населения.
А опасность от Комлева Щербаков отвел достаточно простым способом. Он вызвал главного заговорщика Фридмана к себе на беседу (эта форма работы являлась широко распространенной), попросил написать небольшое объяснение по поводу производственного конфликта в рабочей зоне, оставив его ненадолго в кабинете в одиночестве. Приближалось обеденное время, на столике у окна под белой салфеткой стояло блюдо с кусками жареной курицы, салатом и графинчиком водки. Фридман не смог побороть позыва плоти. Он отхлебнул немного водки и съел кусочек курицы. Этого и надо было оперуполномоченному, потому как мясо было щедро нашпиговано чесноком. Как только Миша вернулся в барак, аромат этого деликатеса стал щекотать унылые носы заключенных. Таким образом на авторитете Фридмана была молчаливо поставлена точка, потому что старожилы зоны знали: только своих стукачей «кумовья» угощают на встречах вкусными обедами.
Чем ближе надвигался день выхода на свободу, тем тяжелее было Курихину сделать свой выбор. Внутренне он давно перешел на сторону Аристарха и активно занимался самообразованием, выписывая себе доступную литературу. В то же время внешне он еще примыкал к крылу диссидентов, хотя вел себя пассивно и в дискуссиях не участвовал. Все его прошлое было связано с этим направлением, и он не мыслил себе разрыва со своей средой. Немалую роль в этом играло и его намерение выехать в Израиль. Как представителя диссидентов его, конечно, примут там «на ура», а как сторонника Аристарха Комлева – едва ли. Оставаться же в Союзе не имело смысла. Здесь все пути, кроме отъявленно диссидентского, для него закрыты.
Курихин не знал, что предпринять. Ехать в Израиль и заниматься тем, что уже перерос и считал вредным, он не хотел. Оставаться в СССР и влачить жалкое существование в социальных низах – не соответствовало его жизненным установкам. Борис мучительно думал о дальнейших путях своей жизни. Им овладевало ожесточение против диссидентщины, которая обманула его, неопытного парня, использовала в своих целях и будет до конца использовать таким же образом, если он сам не вырвется из ее пут.
Сумев взглянуть на деятельность диссидентов другими глазами, он увидел, что среди них есть немало честных и искренних людей, стремящихся противодействовать жестокой машине коммунистического режима, но все они являются слепыми орудиями закулисных сил, стремящихся подорвать СССР совсем не ради общечеловеческих ценностей.
Однажды ему в голову пришла простая и ясная мысль: место его – среди тех, кто борется с этими силами, которые ненавидят его страну. Они – враги его народа. Промучившись несколько бессонных ночей, Курихин пришел к Щербакову и изложил просьбу связать его с представителями советской разведки. Он решил выехать на Запад и работать там на Москву в качестве агента.
Прежде чем в Дубравлаг приехал Данила Булай, большую подготовительную работу провел Щербаков. Он основательно изучил мотивы и серьезность решения Бориса, закрепил его готовность охарактеризовать тех, кого Курихин считал своими идейными и политическими врагами, подробно разобрался с перспективами его устройства за рубежом. Данила ехал на встречу с уже сформированным в общих чертах агентом.