Дровосек
Шрифт:
– Выходит, вера в Господа меня лучше не делает?
– Делает, Гена, еще как. Когда ты начинаешь осознавать, что именно темная сила подталкивает тебя к грехам, в тебе появляется сопротивление этой силе. Ты постепенно закаляешься и со временем уже можешь во многом очиститься, хотя, конечно, настолько мы грязны, что это будет только малый просвет. И все равно это лучше, чем, не осознавая своего свинства, валяться в грехе.
Данила слушал Сергея, и тяжелые мысли приходили ему на ум. Он вспоминал свою молодость, любовь к Зое, череду унизительных открытий ее измен, скрутивших в узел его душу и заставивших невыносимо страдать в самые заревые годы. Он пытался понять, что же это было – наказание за неизвестные преступления предков, или, может быть, просто следствие собственного безбожия? Теперь, когда прошло много лет, и на эту историю можно
Наконец показались обветшалые корпуса Санаксарского монастыря, но священник велел ехать мимо, сказав, что остановятся здесь на обратном пути. Преодолев еще несколько километров по черневшему голыми стволами лесу, въехали в небольшую мордовскую деревеньку, будто уснувшую среди снегов. Остановились у крайнего дома и посигналили. На гудок «Москвича» ситцевая занавеска в мутном оконце отодвинулась, и в нем показалось бородатое лицо пожилого мужчины. Он приветливо улыбнулся, призывно помахал рукой. Через две минуты гости уже стояли в маленькой прихожей, окутанные холодным паром с улицы, и здоровались с хозяином. Тот обнялся со священником, пожал руку Геннадию, а затем с улыбкой обратился к Даниле:
– Комлев, Аристарх Аркадьевич. Вольный философ.
По ироничной тональности и ударению на последнем слоге, было видно, что он вроде бы подшучивает над самим собой. Но фамилия и имя как-то насторожили Данилу. Они были знакомы ему. Память Булая заработала напряженно, так, как это бывало в острых оперативных ситуациях. В голове его палочка ударника отсчитывала секунды, приближая удар литавры. И литавры ударили: он вспомнил. Пока рассаживались за стол, пока хозяин расставлял посуду для чая и высыпал в тарелку сухарики, в память Булаю накатывал Дубравлагерь в 1972 году.
Тогда его, молодого сотрудника ПГУ, послали в Дубравлаг в командировку для знакомства с агентом, которого он впоследствии должен был вести в Германии. Дубравлаг, или в просторечьи, потьминские лагеря, представлял собою несколько зон, разбросанных в лесах Зубово-Полянского заповедника Мордовии. Управление находилось в поселке Явас. Туда вела узкоколейка со станции Потьма, давшей название всему этому заведению. В большинстве отделений сидели уголовники, но два из них находились в ведении КГБ: так называемая иностранная зона, в которой отбывали сроки иностранные граждане, осужденные в основном за контрабанду и шпионаж, и сто первая зона – там сидели осужденные по статье 70, так называемые диссиденты. Их было немного, всего около ста заключенных. Когда Данила узнал об этом количестве, он подивился тому, какая вокруг этого ничтожного числа людей раскручена гигантская пропагандистская кампания Запада. Несведущий человек мог бы подумать, что советская власть занимается массовыми репрессиями инакомыслящих. Позднее он с такими представлениями столкнулся за рубежом. Среди диссидентов большая часть являлась евреями. Здесь же сидели и звероватые украинские и прибалтийские националисты да странная компания студентов и преподавателей Ленинградского университета, попавших сюда за создание подпольной Христианско-социальной партии, собравшейся бороться с коммунизмом.
Специально созданный оперотдел обслуживал этот контингент, стремясь вербовать в основном евреев, которые, отсидев срок, выезжали в Израиль. Правда, по пути многие задерживались в Австрии и Германии, где стригли купоны с преступлений гитлеризма и неплохо легализовались. Кое-что у чекистов с вербовками получалось, и из Дубравлага в Вену и Западный Берлин регулярно уходили их источники. Большая часть их тут же делала КГБ ручкой, но не все были такими, кое-кто становился хорошим подспорьем в разведработе. Человек, к которому приехал Данила, был в своем роде уникальным приобретением.
Борис Курихин происходил от смешанного брака. Мать его была еврейкой, вывезенной из блокадного Ленинграда и потерявшей там всех родных, а отец – русским врачом. В молодости Борис не прикоснулся к идеологии сионизма в силу того, что проживал в городе Кашине, где никаких сгруппировавшихся этнических меньшинств, за исключением трех татар на хладобойне, вообще не было. Борис показывал хорошие способности в учебе, поступил на истфак МГУ и с наивными представлениями о мире вошел в прогрессивную прослойку студентов
Неспособность Курихина рассуждать о наиболее животрепещущих темах современности – культе личности, волюнтаризме Хрущева, неосталинизме Брежнева – всех смешила и удивляла. Борис стал набираться ума-разума и, наконец, был удостоен приглашения на кухонные посиделки к своему тезке Боре Нейману. Разговор на кухне под рюмочки ликера «Южный» закрутился вокруг коммунистической морали. Привезенные Курихиным из провинции аргументы в пользу чистоты рядов КПСС быстро развеялись, потому что его новые друзья были вооружены мощной и неопровержимой фактурой о злоупотреблениях партийных боссов, хотя где правда, а где сплетни – разобраться было невозможно. Система партийных привилегий, о которой в Кашине и понятия не имели, была общеизвестна в столице и сильно ударила по убеждениям Бориса Курихина. Но самую неожиданную реакцию у компании вызвал нечаянно упомянутый им факт, что его мать – еврейка. Нейман громко и долго смеялся и, наконец, просипел сквозь смех:
– Ну, Борька, ну, молодец. Люблю. Так и продолжай дурилку лепить. Мы тебя в ЦК продвинем.
С тех пор Курихин получил доступ к материалам самиздата, ходившим по рукам в Москве, и постепенно стал пропитываться демократическими идеями. Чем дальше, тем больше Борис осознавал, что реальный социализм с настоящей демократией ничего общего не имеет, а к четвертому курсу он созрел для написания созвучных работ собственного сочинения. В личном плане это закончилось крупной ссорой с отцом, который, в силу своего провинциального патриотизма, не смог понять новых веяний, привозимых сыном из столицы. После этой ссоры случилось другое знаменательное событие – Курихин был арестован по подозрению в антисоветской агитации и пропаганде. При обыске в тумбочке Бориса были найдены рукописи, однозначно указывавшие на его соавторство в труде под названием «Ночь коммунизма». Вторым автором работы был его сокурскник Миша Фридман. В результате оба они получили по четыре года заключения в колонии общего режима. В лагерь уезжали героями. Сотоварищи по подполью их не забыли. Курихин и Фридман частенько получали письма в свою поддержку, а кроме того, была налажена тонкая струйка продуктовых посылок через подкупленных охранников зоны. Продуктовая посылка по инструкции полагалась раз в год, но у большинства заключенных этой категории особых проблем с питанием не было. У Бориса под кроватью хранился довольно объемистый короб с сухим молоком, шоколадом и консервами. В этой зоне многие охраняемые питались заметно лучше, чем охранявшие.
Со временем фамилии Курихина и Фридмана появились в журнале «Посев». Борису нравилось быть «узником совести», и, довольный собой, он ждал освобождения, чтобы выехать на историческую родину.
Всю эту благостную картину нарушил приезд группы студентов и преподавателей Ленинградского университета, осужденных на разные сроки за создание Христианско-социальной партии, которая действовала с правых, антикоммунистических позиций. Правда, говорить о какой-то работе партии было бы преувеличением. Ее разогнали вскоре после основания. Похоже, чекисты знали о становлении ХСП с самого начала и просто ждали, когда процесс из намерений перейдет в деяния и, таким образом, наберется состав преступления.
В первый же вечер после приезда в бараке разгорелась жаркая дискуссия между диссидентами и правыми христианами. Тогда Борис впервые обратил внимание на Аристарха Комлева, являвшегося одним из руководителей ХСП. Тот отличался острым словом, убедительными доводами и глубокой продуманностью всего, что говорил. Курихин стал прислушиваться к его выступлениям.
Баталии эти, поначалу очень накаленные, постепенно приобретали умеренную тональность и чем дальше, тем больше становились похожими на научную конференцию. Именно этот спокойный и рассудительный тон обнажил то, что не видно было за горячностью первых сшибок: диссидентская сторона пользовалась не своими, а зарубежными доводами, придуманными на основе опыта западных демократий. Члены же ХСП строили размышления на основе национальной истории. Мало того, что профессиональная подготовка питерцев была выше знаний разномастной диссидентской братии, они еще опирались и на философскую традицию русских мыслителей.