Дровосек

Дивеевский Дмитрий

Шуре казалось, что он знает Хаима с детства. И еще он был убежден, что Хаим видит его насквозь. Гольдштюкер был действительно талантливым разведчиком. Он умел тонко понимать людей и разыгрывать их слабости в нужном для себя ключе. Десять лет назад Бабакин познакомился с ним, будучи человеком смутным и непонятным даже самому себе. Одно было ему ясно: он хотел вырваться наверх. А вот в какой стране ему хотелось жить, он не знал. Он не любил советскую власть потому, что для него она обернулась полем боя за свои жизненные позиции. Приходилось врать, притворяться, подличать. С другой стороны, воспитание заставляло верить, что может быть другая, идеальная советская власть. Справедливая для всех. Верил потому, что с детства привык не принимать буржуазный строй. Посещение Америки сильно травмировало его, выходца из крестьян-бедняков. Своим мужицким чутьем он понял тогда,

что американский образ жизни дает неоспоримо лучшие возможности для бойкого человека. Он благоволил к сильным: дерзай – и ты свое получишь. Наряду со жгучей завистью, которую Бабакин привез из-за океана, в нем поселилось и неверие в преимущества социализма. Он знал, что в России никогда не будет так, как в Америке, и просто пытался создать для себя свое маленькое благополучие в этом опасном партийном мире. Поэтому появление Хаима было в чем-то логичным именно для человека его склада. В самой природе Бабакина было нечто, предполагающее его сотрудничество с иностранной спецслужбой. Сотрудничество, обещавшее процветание и богатство. Быть с ней означало для него иметь возможность однажды вырваться из убогого советского мирка и зажить всласть. Хоть несколько последних лет жизни пороскошествовать так, чтобы все его предки облегченно вздохнули на том свете и сказали: «Ну, не мы, так Шурка за нас счастья хлебанул…»

За годы знакомства с Хаимом они настолько сблизились, что могли доверять друг другу весьма интимные вещи. При этом Гольдштюкер оставался лидером в их отношениях. Он тонко понимал чувства и настроения Бабакина и сформировал из него послушного исполнителя своей воли.

Хаим, со своей стороны, был доволен своим учеником. Когда он впервые увидел Бабакина, то сравнил его с крокодилом, притворившимся бревном. И вправду, партийный босс Бабакин в примитивизме своих инстинктов мало чем отличался от хищного земноводного. Мозг его был неразвит и ориентирован на хватательные инстинкты, слегка прикрытые притворством.

Дальнейшее знакомство с Шурой показало, что бывший заведующий коммунистической идеологией был поразительно безграмотен. Бившийся всю жизнь в попытках одолеть марксистскую заумь, он умудрился обойти своим вниманием основы истории человечества и не знал разницы между Первым и Вторым Римом, не имел понятия о Реформации, считал кальвинистов итальянскими революционерами и даже не читал Библии. Участвовать в споре с подготовленным собеседником Шура не мог, потому что заученные им цитаты из Маркса и Ленина могли показаться убедительными какому-нибудь советскому комсомольцу, но никак не человеку, знавшему основы христианского учения. А таких на Западе было большинство. Перед Гольдштюкером стояла сложная задача – сделать из Бабакина демократически мыслящую личность, в будущем способную играть роль лидера. Шура оказался даровитым учеником, потому что селезенкой прочувствовал, что демократия – это для него. Демократия – это там, где нет уравниловки, и каждый в состоянии хапнуть столько, сколько сможет. И никакой партком ему не указ. А в том, что он пойдет далеко в такой сладкой системе, Шура нисколько не сомневался. Поэтому, на удивление Гольдштюкера, Бабакин старательно зубрил заданный материал и со временем научился довольно сносно владеть понятийным аппаратом демократических политологов. Подчас он заворачивал такие формулировки, что Хаим ему аплодировал. Настал момент, когда учитель констатировал, что его ученик созрел для того, чтобы пудрить мозги своим партайгеноссен по высшей разметке.

– Нам бы таких, как ты, десятка полтора, Саша, – говаривал Хаим Бабакину, – мы бы всю советскую ленинскую чушню в два года развалили. Но ты у нас один, и тебе придется работать практически в подполье. Слишком задубелая эта КПСС, чтобы в ней открыто излагать демократические ценности.

Гольдштюкеру еще предстояло разъяснить Бабакину, что планы США обрушить коммунистический режим в СССР совсем не подкрепляются планами построения там земного рая. СССР должен превратиться в конгломерат враждующих между собой территорий, не имеющих ни денег, ни стратегического оружия. В таком виде это огромное пространство можно будет постепенно осваивать. Сначала с помощью международных миротворческих сил, а потом и с помощью доллара.

Хаим знал, что Шура глубоко равнодушен к судьбам своей страны, но подобные перспективы могут его обеспокоить – он поймет, что ему в этих планах просто нет места. Это обидно – быть одним из авторов развала СССР и ничего не получить. Ведь будет же дележ власти и богатств.

Понятно, что какая-то часть нового поколения русских станет сотрудничать

с новыми хозяевами, ведь им понадобятся администраторы, менеджеры, программисты и так далее. Но то будут новые русские, не знающие объединяющего национального порыва, думающие только о своем желудке и своей мошонке, считающие американскую историю эталоном становления цивилизации. А вот тем, кто раньше находился на руководящих высотах, места уже не найдется. Партократы не способны вести нормальную политику и нормальную работу. Это, по сути дела, извращенцы, не знающие, что такое истинные ценности. Поэтому место Бабакина – на пенсии. На пенсии американского Конгресса, конечно, но не более того.

Такие перспективы обычно обижают агентуру, иногда делают ее даже недееспособной. Но что поделать, Бабакин – всего лишь одноразовый патрон, нужный для поражения старого строя. В новом строе ему места нет. Но пока он свою главную роль еще не сыграл, следовало обходиться с ним весьма деликатно.

* * *

Несмотря на напряженную программу, Горбачев нашел сорок минут, чтобы поговорить с послом. Они уединились в зале для высокопоставленных гостей перед вылетом Михаила Сергеевича из столицы Норвегии, и разговор получился неожиданно дружеским. Член Политбюро не важничал, не пытался говорить истинами. Напротив, в его пытливых глазах читалось стремление осмыслить бурно меняющуюся современную обстановку, найти верное направление развития страны и партии. Конечно, он вспомнил статью Бабакина, и именно она стала причиной их разговора. Ведь в той давней публикации Шура поднимал руку на самое тяжелое наследие сталинского периода – консерваторов, удушающих любую свежую мысль, любую попытку переосмыслить происходящее в современном ключе.

– Помню, помню, Александр Михайлович, твою статью. Громкая была история, немало шуму ты наделал, молодец. Многие тогда не понимали, что ты сумел вперед заглянуть, да и я тоже, грешным делом, тогда этого не понимал, знаешь ли. А вот годы прошли, прошли годы – и прав ты оказался, действительно, нельзя против истории идти. Надо в ногу с ней шагать, и тут, я тебе скажу, сделать предстоит очень много. Осмысление новых реалий нам всем предстоит очень большое, а без этого – никуда…

Бабакин слушал разглагольствования свежеиспеченного члена Политбюро, отвечавшего за сельское хозяйство, и понимал, что американцы правы. Горбачев уже примеряет на себя шубу государя, иначе с какой стати он стал бы говорить о вещах, бесконечно далеких от колхозной темы.

Шура вспомнил тезисы, которые вместе с Гольдштюкером проигрывал перед встречей с Мишкой. Он усмехнулся и спросил:

– А что, разве на Старой площади еще осталось кому думать?

Вопрос был подготовлен неслучайно. Было решено, что Шура может показать свою обиду за ссылку и скептическое отношение к кремлевским деятелям. Только умеренно, без надрыва.

Горбачев остро взглянул на него сквозь очки и не спеша, выбирая слова, ответил:

– Есть и на Старой площади узкие места, знаешь… Не тебе об этом спрашивать. Но не о них речь. Речь о влиянии на умы рядовых коммунистов. Речь о выработке новых подходов, знаешь ли, к политике. Надо, так сказать, толкать вперед и теорию, и практику. Надо головные институты загружать передовой работой. Я тут подумал и хочу тебе должность директора института Мировой политики и экономики предложить. Надо, чтобы из этого места свежие идеи пошли, чтобы оно пользу приносило, оно же в центре идеологии находится, знаешь, а толку немного пока, совсем немного.

Шура понял, что пробил его час. Он снял очки, аккуратно протер их кусочком замши и, глядя прямо в глаза Горбачеву, спросил:

– А не боишься, Михаил Сергеевич, бунтаря на пароход брать? Я ведь за правду и в темницу пойду.

Михаил Сергеевич рассмеялся и ответил:

– Как раз таких у нас и не хватает сейчас. Будем вместе, понимаешь ли, бороться. А коли надо будет, и в темницу вместе пойдем.

«Пойдешь ты в темницу, тетерев лысый», – подумал Шура и сказал:

– Тогда бери меня к себе, Михаил Сергеевич. Все, что могу, отдам на благо Отчизны.

Он провожал Горбачева до трапа, а в душе его бурлила радость. Судьба неожиданно повернулась к нему лицом. Конечно, дело не во второстепенной должности директора института. Дело в личной дружбе с человеком, который почти неизбежно станет новым главой государства.

Когда Шура доложил об успехе Гольдштюкеру, тот не проявил видимого восторга, а деловито сказал:

– План начал осуществляться. Имей в виду, Горбачев – человек быстрый, он может вызвать тебя в Москву в скором времени. Надо готовить условия связи на Россию.