Дровосек
Шрифт:
– Он.
– И чего он переживает?
– Ну, боится, что на месте советской власти для нас всех обезьянник построят.
– Ишь ты, боязливый какой. А ты, Аристарх, сейчас где сидишь, не в обезьяннике что ли?
– Слышишь, Микула Селянинович, ты не хитри. Все же с доцентом дело имеешь. Тебя эта клетка очень даже устраивает. Лежишь здесь целыми днями, только угольку подкинешь и снова валяешься. Девушек сюда водишь непотребных в мое отсутствие, я точно знаю. На еду тебе хватает, а больше и не надо. Что, не так?
– Так-то так, только не знаешь ты про меня ничего, гражданин политический. Может, было время, когда я тоже ввысь стремился, да потом в эту клетку обрушился.
– Рассказал
– Рассказ долгий будет, чай я на свете давно ногами хожу. Может, когда и разохочусь тебе про свою судьбу – биографию поведать. Только ты для этого два литра горькой купи, хлебу серого четыре буханки и кошелку луку репчатого. Соль у меня своя есть. Тогда и поговорим. Аристарх с первых разговоров заметил, что Микула не так прост, как кажется, и видно, за спиной его много разного, хотя любит прикинуться простачком. Да и силы у него были недюжинные. Такая человеческая порода редко скромную жизнь проживает. Наверняка были у него и взлеты и падения.
Поэтому, купив с очередной получки требуемый «бутыльсброд», сел Комлев со своим товарищем разговаривать.
Микула Селянинович никаких других мер, кроме граненого стакана не знал. Он налил Аристарху и себе под кантик, рыкнул: «Побудем», – и двумя глотками выплеснул водку в горло. Потом скромно отщипнул от буханки кусочек и зажевал.
– Я закусывать только после первой бутылки начинаю. Инак ничего не чую: ни веселья, ни тоски.
– А что, с водки и тоска порой забирает?
– Чаще тоска. Давай еще по стакашку, уж коли начали.
Они снова выпили, но слабый до спиртного Аристарх своему собеседнику не следовал, только пригубил. За таким не угнаться. Микула это понимал и не принуждал.
– Я что сюда девок вожу, думаешь, их на свой вертолет охота сажать? Они, конечно, рады, где в Темникове такой найдешь, а меня тоска гонит. Жену я уж пять лет, как схоронил, и такая сухота меня взяла, что нет слов. Сначала я о девках и думать не думал, по жене тосковал. Но бессонница замучила. Спать совсем бросил, покойница каждую ночь являться стала. Мучался я мучался, а потом перед ее фотографией на колени встал. Говорю, прости меня, Тосечка, совсем загибаюсь. Позволь на волю вырваться. И улыбнулась мне фотография будто, мол, иди, Коленька, не мучайся. Пошел я на волю. Стал здесь работать и девушек приглашать, а они, конечно, рады.
– Помогает?
– Нет. Без любви это дело совсем пресное. Брошу его, когда совсем в себя приду. Пойду в храм алтарником служить. Храм-то теперь открыли. Может, легче станет.
– Так крепко супругу любил?
– Эх, детинушка, знал бы ты мою Тосечку, Царство ей Небесное! Ангельская была девочка. Ангельская душа. На тридцать лет меня моложе, а любила так, что счастье небесное мне в душу поселилось.
Я ведь первым браком-то еще до войны был женат, сын у меня, взрослый мужик, на Тихоокеанском флоте мичманом ходит. И первая жена хорошая была баба, в пятьдесят лет померла от воспаления легких. Не везет мне с женами, ей Богу.
А Тосечку я всего десять лет назад встретил, в Шахунье. Поехал туда от скуки на лесоповал, да и деньжонок малость подзаработать. Бензопилой сосны валил. Сам-то в лагерях не занимался таким промыслом?
– Нет, у нас деревья уголовные валили.
– Во-во. И я, как уголовный, валил. Зимой, знаешь, как сладко? Спим в бараке вповалку, штаны в валенки, рукава в варежки заправлены, все пуговицы наглухо, а они прямо пеной ползут и щели ищут, где пролезть.
– Клопы?
– Они самые. Утром встанешь – вся личность как крапивой ошпарена. А Тусечка там в столовой работала на раздаче. В общем, получилось так. Два бывших
– Как секануло?
– Просто. Если нож в бревне застрял, то надо его осторожно вынимать. А я на свою силу понадеялся. Дал газу и дернул на себя. Нож из дерева выскочил и меня по лбу цепью секанул. Не удержал, значит.
Микула приподнял свои сивые космы со лба и показал глубокий шрам, уходящий на линию волос.
– Ну вот, лежу, про жизнь думаю, башка в бинтах. Вдруг слышу, вроде писк за бараком. Потом ко мне повариха Люська залетает, глаза как блюдечки: зэки Туську сильничают. Тусечка мне тогда уже нравилась, я сорвался и побежал. И Люська за мной. Забежал за барак, а там один уже на ней трепыхается. Я его кулаком по затылку стукнул, он и успокоился. Другой бежать, а Люська его зацепила. Этого я тоже по башке достал. Вот все. Оба померли. Бригада примчалась, что делать? Спасибо, бригадир Михаил Степанович Сеньшин человек был отличный. Всем миром порешили: этих обоих головами под ствол положить и начальство проинформировать, мол, ушибло падшим деревом. Следователь приехал и все понял, не дурак. Только он знал, коли вся бригада считает, что зэков ушибло деревом, значит, они этого вполне заслужили. Там, конечно, дружки их по зоне крутились, видать, хотели нашептать, да бригаду побоялись. Лесорубы-то с бензопилами работают. Да.
– А дальше что?
Микула снова налил себе под кантик, плеснул Аристарху, выпил залпом и продолжал:
– Вот и началось мое счастье. Уехали мы с Тусей из этого места. Рассчитались и сюда, в Темников. У меня тут родной дом еще от деда остался. Поселились, стали как два голубя жить. Представляешь, мне шестьдесят, ей тридцать, и друг без друга минуты не можем пробыть. В шестьдесят лет я понял все про любовь. Это, брат ты мой, Аристарх, такой полет души, такая песня! Захотелось мне ей настоящую жизнь устроить – безбедную. А мне это легко. Я плотник по наследству. Батюшка мой плотничал, дедушка и прадед тоже. Срубы рублю, как игрушки. Набрал я, значит, бригаду, и пошли мы в отхожий промысел деньги зарабатывать. Деньги неплохие, только по округе строительства нет, все ближе к Москве. Выходит, настала нам с Тусечкой разлука.
Так жалею я, что мало времени с ней провел. Наеду, поживу, и снова на промысел. Думал – самое главное впереди. Правда, дом отремонтировал, мебель справил, одежонку ей прикупил, туфельки, то да се, все как полагается. А потом заметил: слабеет она. Я-то грешным делом хотел с ней ребеночка родить, а она что-то не могла понести. То ли Тусечка какие тайные дела с собой делала, чтобы забеременеть, то ли это просто болезнь по женскому делу на нее напала, но заболела она и стала гаснуть. Угасала целый год моя кровиночка, и такого я, друг мой Аристарх, испытал, что не дай Бог.
Микула дрожащей рукой налил в стакан и снова выпил.
– Когда уж понял, что дело роковое, уйду от нее в баню, уткнусь в тряпки, чтобы не слышно было, и реву белугой, и колотит меня, и крутит так, что ноги не держат, Боже ты мой праведный! Потом соберусь с силой, приду к ней, а она как свечка восковая лежит. Только глаза блестят. «Что подать тебе? – спрашиваю. А она лишь глазами покажет – руку дай – положу я ей свою руку на ее ручки. Она едва-едва ими шевелит, мою руку гладит. Так и померла.