Друд, или Человек в черном

Симмонс Дэн

Слуги в считаные секунды уложили тяжелый труп в мешок, погрузили на тачку и двинулись обратно к дому, толкая ее перед собой. Мы столпились вокруг Диккенса — он переломил дымящееся ружье, извлек из стволов стреляные гильзы и аккуратно положил обе в карман куртки.

При этом Неподражаемый пристально смотрел на меня точно таким взглядом, каким всего минуту назад смотрел на Султана. Я с уверенностью ожидал, что сейчас он скажет мне, возможно, на латыни: «И смерть постигнет каждого, кто предаст меня», — но он промолчал.

В следующий миг юный Плорн, явно возбужденный запахом крови и пороха (тот самый мальчик, которого Диккенс недавно в разговоре со мной назвал «недостаточно усердным и целеустремленным по причине непроходимой природной

апатии»), вскричал: «О, это было потрясающе, отец! Просто потрясающе!»

Диккенс не ответил. Никто из нас не промолвил ни слова, пока мы медленно шли обратно к дому. Еще прежде чем мы достигли задней двери, снова полил дождь и поднялся сильный ветер.

Я сразу направился в свою комнату, чтобы переодеться в сухое и подкрепить силы очередной дозой лауданума, но Диккенс окликнул меня, и я остановился на лестнице.

— Не кручиньтесь, Уилки. Несмотря на все, я постараюсь утешить нашего дорогого Перси Фицджеральда, подарившего мне обреченного пса. В данную минуту два Султановых детеныша ползают в соломе в сарае. Наследственность — великая сила, а значит, по крайней мере один из щенков наверняка унаследует свирепый нрав отца. И наверняка унаследует также пулю в сердце.

Я не нашелся, что сказать в ответ, а потому просто кивнул и пошел в свою комнату за следующей порцией болеутоляющего средства.

Король Лазарь, китайский повелитель живых мертвецов- опиоманов, похоже, ждал меня, когда я впервые вернулся в его королевство почти за два месяца до казни Султана, в конце августа 1866 года.

— Добро пожаловать, мистер Коллинз, — прошептал престарелый китаец, когда я раздвинул истлевшие занавеси и вступил в его потайные владения во втором ярусе катакомб под кладбищем. — Ваша койка и ваша трубка уже приготовлены для вас.

Той августовской ночью сыщик Хэчери благополучно довел меня до кладбища, отомкнул ворота и дверь склепа, сдвинул с места тяжелый постамент и снова выдал мне свой несуразно тяжелый револьвер. Вручив мне фонарь «бычий глаз», он пообещал остаться в склепе до моего возвращения. Честно признаюсь: пройти по подземной галерее между усыпальницами и спуститься по потайной лестнице на нижний ярус катакомб сейчас оказалось труднее, чем в прошлый раз, когда я следовал за Диккенсом.

Сегодня Король Лазарь щеголял в шелковых балахоне и шапочке другой расцветки, но все таких же ярких, чистых и тщательно отутюженных.

— Вы знали, что вернусь? — спросил я, следуя за древним стариком в дальний, темный конец длинной кубикулы.

Король Лазарь лишь улыбнулся в ответ и поманил меня пальцем дальше в глубину своего логова. Безмолвные тела на трехъярусных койках, пристроенных к стенам пещеры, с виду казались теми самыми восточными мумиями, которых мы с Диккенсом видели во время первого нашего визита. Но каждая мумия сжимала в иссохшей руке затейливо украшенную опиумную трубку, и только бледные струи дыма, медленно плававшие в узком, тускло освещенном фонарями проходе, свидетельствовали, что все они дышат.

Все прочие места были заняты, но одна трехъярусная деревянная кровать в самой глубине помещения, отгороженная темно-красным занавесом, пустовала.

— Вы наш почетный гость, — тихо проговорил Король Лазарь с ритмическим кембриджским акцентом, звучавшим странно в его устах. — А потому мы предоставим вам полное уединение. Хан?

Он сделал знак рукой, и другая фигура в темном балахоне вручила мне длинную трубку с изящной стеклянно-керамической чашечкой.

— Этой трубкой никто до вас не пользовался, — сказал Король Лазарь. — Она приготовлена для вас, и только вы один будете ее курить. Эта кровать тоже ваша, и только ваша. Никто, кроме вас, никогда на нее не ляжет. А опиум, что вы попробуете нынче ночью, наивысшего качества — такой употребляют лишь короли, фараоны, императоры и святые люди, желающие стать богами.

Я попытался заговорить, но не смог издать ни звука, ибо во рту у меня пересохло. Я облизал губы и повторил

попытку:

— А сколько… — начал я и осекся, когда Король Лазарь дотронулся до моего плеча длинными желтыми пальцами с длинными желтыми ногтями, призывая к молчанию.

— Всякие разговоры о цене неуместны между джентльменами, мистер Коллинз. Сначала попробуйте — а потом скажете мне, стоит ли наркотик такого непревзойденного качества тех денег, которые все остальные джентльмены… — он повел перед собой костлявой рукой с длинными загнутыми ногтями, указывая на безмолвные ряды коек, — согласились отдать за него. Коли вы останетесь недовольны, я не возьму с вас платы, разумеется.

Король Лазарь отступил в темноту, а мужчина в балахоне, по имени Хан, помог мне улечься на койку, подложил мне под голову деревянный брусок с выемкой (на удивление удобный) и зажег мне трубку.

Интересно ли вам, дорогой читатель, узнать о воздействии этого чистейшего опиума? Возможно, в ваши дни все употребляют сей восхитительный наркотик. Но даже если так, вряд ли ваш опиум может сравниться по силе действия с уникальным зельем, приготовленным по секретному рецепту Короля Лазаря.

Если вам любопытно, какой эффект оказывает обычный опиум, я процитирую здесь первый абзац последнего — так и не законченного — романа Чарльза Диккенса.

Башня старинного английского собора? Откуда тут взялась башня английского собора? Так хорошо знакомая, квадратная башня — вон она высится, серая и массивная, над крышей собора… И еще какой-то ржавый железный шпиль — прямо перед башней… Но его же на самом деле нет. Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди. Что это за шпиль, кто его поставил? А может быть, это просто кол, и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников? Ну да, так оно и есть, потому что вот уже гремят цимбалы, и длинное шествие — сам султан со свитой — выходит из дворца… Десять тысяч ятаганов сверкают на солнце, трижды десять тысяч алмей [10] усыпают дорогу цветами. А дальше белые слоны — их столько, что не счесть, — в блистающих яркими красками попонах и несметные толпы слуг и провожатых… Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане — где она быть никак не может, — и на колу все еще не видно извивающегося в муках тела… Стой! А не может ли быть, что этот шпиль — это предмет самый обыденный, всего-навсего ржавый шпиль на одном из столбиков расхлябанной и осевшей кровати? Сонный смех сопровождает эти догадки и размышления [11] .

10

Восточная танцовщица.

11

Перевод О. Холмской.

Вот, пожалуйста. Опиоман, медленно приходящий в сознание на рассвете в грязном захудалом притоне. Десять тысяч ятаганов, сверкающих на солнце. Трижды десять тысяч алмей. Белые слоны в блистающих яркими красками попонах. Какая поэзия! Какой полет воображения!

Какая чушь.

Чарльз Диккенс не имел ни малейшего представления о воздействии опиума. Однажды он похвастался мне, что во время своего второго турне (летом и осенью 1866 года оно еще оставалось в будущем), мучимый болями и бессонницей, он позволил себе призывать на помощь «лауданумного Морфея». Но когда я расспросил подробнее — Джорджа Долби, а не самого Неподражаемого, поскольку я хотел узнать правду, — выяснилось, что крылья Морфея, уносившие нашего друга в царство сна, состояли всего-навсего из двух крохотных капель опиума, разведенных в огромном бокале портвейна. Я к тому времени выпивал по несколько стаканов неразбавленного лауданума в день, не запивая ни глотком вина.