Друг-апрель
Шрифт:
Он понимал. Это возраст, думал он. Это надо пережить. Пройдет время, совсем немного, и появятся новые интересы. Снова будет хорошо.
Она стала ездить на соревнования. В область, а два раза даже в Москву. И когда он встречал ее на перроне…
Раньше она целовала сначала его, а потом уже отца. Теперь было наоборот. Но Новый год они встречали вместе. В Ломах. С хлопушками, с бенгальскими свечами. С настоящим шампанским.
В мае класс собрался в Евпаторию. Собирали по три тысячи на дорогу, остальное платила школа. Конечно же, у него не было трех тысяч. Он и не собирался ехать, но родительский комитет выделил средства из фонда социальной защиты малоимущих – Аксён состоял на хорошем счету, у него зеленело всего три четверки за год, на поведение закрыли глаза.
Это было не обидно, он не почувствовал себя униженным. Просто за одну колючую секунду он понял, что есть он, а есть все остальные и эти остальные никак с ним не пересекаются. Он живет на разъезде Ломы, они живут в городе. И, наверное, даже если он переедет в город и станет жить у бабушки, он останется один.
Тогда он заболел. Брат у него младший заболел, так он сказал. Что ни в какую Евпаторию он не сможет, к великому его сожалению. Все вздохнули. Все посочувствовали. Сказали, что, может быть, в следующий раз.
Он благодарил. Искренне, на самом деле искренне.
Он надеялся. Что она не поедет в Евпаторию, что она останется с ним, у нее ведь тоже младший брат, и он тоже вполне мог заболеть.
Но она сказала – очень жаль, может быть, в следующий раз.
Тогда он впервые почувствовал, что она с ними. Он возвращался домой, в этот раз не лесом, а по дороге. Навстречу летела никакая «Ветлуга», он уступил дорогу.
В мае класс съездил в Евпаторию, она вернулась загорелой и радостной. Да и дальше лето получилось. Реки, песок, лес и ветер, который даже без поездов был свежий и озорной.
В сентябре в школу он не пошел. Сначала просто забыл – календаря не нашлось, а потом не захотел. Надоело. К нему три раза приезжали, и завуч, и, конечно же, из соцзащиты. И он обещал, что вернется и все нагонит. Но не вернулся, конечно, а потом про него забыли.
Она тоже его тянула. Тормошила, кричала, что это глупо. А он только смеялся и говорил, что хочет годик отдохнуть, подумать о жизни. И каждый день провожал ее в школу и встречал обратно, три пары ботинок за год…
Остановился поезд.
Аксён встряхнулся и увидел поезд. Пригородный, «Буй – Шарья», жертва Годзиллы, три вагона. Аксён подорвался и забрался в вагон. Угрюмая проводница обилетила его за половинную сумму, и пригородный двинулся. Аксёну вдруг стало страшно, он выскочил в тамбур. Дверь болталась, скорость еще не наросла, и Аксён спрыгнул. Машинист неодобрительно свистнул, «Буй – Шарья» потащился в свой Буй. Или в Шарью.
Вернулся на станцию, побродил по перрону, снова лег на бревно. День упорно цеплялся и умирать не хотел, Аксён не знал, что делать, хотелось кричать только, но это было бесполезно, день остановился в одной точке, без дорог, без числа.
Аксён сел и вдруг заплакал.
Это получилось на самом деле вдруг, он вспомнил себя маленьким, таким, как Тюлька. Глупым, слабым, но уже не беззащитным, уже с кулаками. И дальше тоже с кулаками, и с зубами, и со лбом, и напролом.
Подумал, что, может, следовало по-другому.
Стало жалко себя, очень. Никогда так не было, он вообще себя никогда не жалел, только Тюльку, да еще раньше мать, да один раз Жужжу, когда хвост ей прищемило, а себя нет.
Себя жалеть оказалось тяжелее, настоящая работа.
Он сидел, вытирал слезы, пытался затолкнуть их обратно, но они все равно прорывались, и ничего нельзя было сделать.
Аксён плакал, сидя плакать гораздо сподручнее.
Мимо загремел поезд с красными вагонами, он тащился медленно, замедляясь перед подъемом, за окнами белели лица, Аксён увидел мальчика. Тот прилип к стеклу лбом и корчил рожи. И мальчик увидел Аксёна и перестал кривляться, лицо у него сделалось неожиданно серьезным и грустным, еще мгновение, и он бы тоже заплакал, только поезд уполз, выручил.
Аксён остался один, слезы не останавливались.
Потом он, конечно, уснул – после слез всегда хочется спать, и видел солнце над морем.
Проснулся, конечно, от гудка. Настоящего, паровозного, не от писклявой жести электровоза, а от динозаврьего рыка. Аксён дернулся и свалился с бревна.
Ничего. Пусто. На столбах вороны, значит, составов не случалось уже давно. Значит, гудело в голове. Сумерки. Над крыловским ларьком лампочка горит, спал долго.
День сдался.
Почему гудело? Почему? Аксён огляделся. Правильно – со стороны дома спешил Чугун, пробирался сквозь темноту, рожа наглая.
– Так и знал, что ты здесь, Аксель… – ухмыльнулся Чугун, приблизившись. – Куда тебе еще идти…
– Что надо?
– Крылова открыта?
– Закрыта. Что надо?
– Да так, ничего. Крылова свой бизнес чего-то не шевелит. Там дядька тебя зовет…
– Зачем?
– Тюлькан заболел.
– Отравился?! Тушенкой обожрался? Ну, Чугун…
– Да нет, не тушенкой. Нога у него. Колено распухло, надо, наверное… Ты сбегай, посмотри…
Посмотри.
Мать покачивалась у стены. Аксён встряхнул ее за плечи, но она только рассмеялась. Из комнаты выглянул дядя Гиляй. Напуганный.
– Короче, Иван, у нас тут затруднения… Славик, он, кажется, заболел…
Аксён все сразу понял. Оттолкнул дядю в сторону – и в комнату. Тюлька лежал на своей кровати. От него шел жар, от головы, Аксён ощутил это почти за метр. Тюлька до подбородка был затянут одеялом и крупно дрожал.
Аксён сдернул одеяло. Колено стало похоже на мяч. Мягкое, красное.
Сбоку возник Чугун. Аксён попробовал его вытолкать, Чугун растопырился всеми колючками – на спине, на брюхе, на шее.
– Может, его мочой растереть? – осведомился он. – Я могу пописять на тряпочку…