Друг детства
Шрифт:
– А что дальше? – не выдержал Тони.
– А дальше – будем открывать, – ответил Грант.
Он нажал на ручку справа от замка.
– Есть! – объявил он весело. – Тащим!
Он взялся за громадную круглую блямбу на двери и с помощью Тони потянул за нее. Дверь открывалась тяжело, нехотя – и вдруг поддалась, словно к стараниям двух полицейских присоединил свое усилие кто-то третий.
– Спасибо, Тали! – на сей раз эти слова произнес Грант. – Да, ты прав, это лучше бы заблокировать. Чтобы уж нипочем не закрыть.
Он обернулся к Тони:
– Ну как, Аладдин,
– Раз уж Сезам открылся – почему бы и нет? – в тон ему ответил Тони.
Что ж – в «пещере» было на что посмотреть.
И Тони к этому зрелищу оказался абсолютно не готов.
«Маленькие голландцы». Этюд Делакруа. Рисунки Дали, поражающие уверенной точностью каждого штриха. Китайская ваза из белого нефрита – неправдоподобная, удивительная чистота ее линий была легкой, как дыхание спящего ребенка. Бесценная японская ширма с росписью на сюжеты из «Гэндзи-моногатари». Античные камеи – совершенная четкость резьбы, иной раз многослойной. Серебряный сервиз работы Челлини. Яшмовый шумерский амулет. Задумчивая балерина Дега. Украденная с выставки в Швеции «Регина в белом»[5] – портрет темноволосой женщины в белом костюме на фоне белой стены. И многое, многое другое…
Эта обнаженная красота сминала сердце, как властная ладонь сминает мокрую бумагу, – потому что «обнаженный» значит «беззащитный».
Красота, представшая перед Тони, была беззащитной.
Все предметы были аккуратно разложены, расставлены, развешаны и снабжены ярлычками – а Тони казалось, что они беспорядочно сгрудились, сбились вместе, прижимаясь друг к другу, словно заложники под дулом автомата, столько в них было отчаяния и безнадежности. Тони доводилось по долгу службы бывать в музейных запасниках, где очередные шедевры ждали своей очереди – но даже там он не видел ничего подобного. Там их изучали. Там они могли надеяться на просторные залы музея. Здесь они были заброшенными, как дети алкоголиков – испуганные и ненужные.
Раньше Тони приписал бы это ощущение своей впечатлительности.
Теперь он знал, откуда оно берется.
– Да как же с ними так можно… – вымолвил он почти умоляюще.
Он был полицейским, он видел кровь и смерть, он многое повидал. И все же сейчас душа его дрожала, как слеза на кончиках ресниц.
За его спиной Грант резко и тяжело выдохнул. Даже самая неистовая ругань не передала бы и десятой части убийственного гнева, который вместил в себя этот выдох.
– Сколько здесь… – Тони не договорил, не мог заставить себя договорить вопрос до конца. Но Грант его понял.
– Много, – хмуро ответил Грант. – Больше половины.
Тони знал, как утешить спасенного ребенка. Ему доводилось это делать. Но как утешить детей, которых он даже не видит? Изголодавшихся перепуганных детей, которых здесь больше половины?
– Все будет хорошо, – негромко произнес Грант, и Тони не понял, кого он сейчас успокаивает – маленьких цукумогами или его, Тони Эпплгейта.
– А еще, – внезапно добавил Грант с торжествующей злостью, – сейчас будет весело. К нам сюда идет хомяк-эстет. Собственной персоной.
Для такого грузного человека,
– Вы… вы… – наконец выговорил он с усилием, – вы… что… откуда… как вы сюда вошли?
– Вообще-то через дверь, – учтиво сообщил Грант.
– А я думал, вы хоть поинтересуетесь, кто мы такие, – попенял ему Тони и жестко добавил: – Интерпол. Попрошу проследовать с нами.
– Интерпол не уполномочен производить аресты! – неожиданно отмер Олдербой.
– А кто тут говорит об аресте? – приятно удивился Грант. – Мы всего лишь оказываем вам любезность. Предлагаем подвезти вас до ближайшего полицейского участка.
– Верно, – подтвердил Тони. – А уже там вам все будет. И арест будет, и ордер, как полагается, и права зачитают…
– Идиоты! – набычился Олдербой, стремительно темнея лицом. – Вы что же думаете, я сидеть буду?! С моими адвокатами? С моими деньгами? С моими связями?
– В самом деле? – ласково осведомился Грант. – А я полагаю, будете. Причем полный срок. Без апелляций и амнистий. В противном случае я буду очень удивлен. Очень.
Тони не мог видеть Гранта, стоявшего у него за плечом. Но он слышал его голос. И видел, как брыластая физиономия Кевина Олдербоя приобретает цвет размокшего крахмала.
– Д-д-ддда… – с трудом выдавил Олдербой и быстро угодливо закивал.
Тони не знал, чем именно грозит Олдербою возможное удивление Гранта. Но Олдербой знал, что он увидел в глазах полицейского – и боялся этого куда больше, чем тюремного срока.
– Эк ты его, – хмыкнул Тони, обернувшись к Гранту. – Не круто?
– Нет, – отрезал Грант. – В самый раз.
Сейчас Тони нипочем не назвал бы его взгляд мягким. В глубине глаз цукумогами медленно ворочалось, затихая, нечто такое, чему нет названия ни на одном человеческом языке.
– Тони, – почти спокойно произнес Грант. – Представь себе, что твоих племянников какой-то придурок похитил, запер и морил голодом просто потому, что это хорошее вложение денег.
– Ну, на то мы и копы, чтобы ловить таких придурков, – рассудительно ответил Тони.
Грант кивнул.
– Ну что, хомяк-эстет, – обратился он к Олдербою уже вполне нормальным тоном, – поехали.
* * *
В участке Олдербой закатил такое представление, что оно вошло в местные легенды. Он пытался вешаться растерянным полицейским на шею, подвывая и всхлипывая от облегчения. Он признавался сразу всем и сразу во всем. Да что там – он был готов сам себя арестовать, а возможно, даже повесить, лишь бы никогда и ничем не удивить Гранта Лестрейда. Угомонился он только в камере – предварительно взяв со всех присутствующих самое честное слово, что они вот прямо сей момент поедут в «Вершину», чтобы изъять краденые шедевры.