Друг из Рима. Есть, молиться и любить в Риме
Шрифт:
Однако же, взяв в руки меню и выслушав официантку, мелодичным голосом перечисляющую блюда этого дня, не включенные в общий перечень, я заколебался и испытал обоснованное опасение, что скорее всего буду не в состоянии выполнить свое намерение придерживаться диеты. Чем дальше официантка углублялась в перечисление блюд, тем, как мне казалось, более чувственный оттенок приобретал ее голос; во рту у меня потекли слюнки, а в мечтах на тарелке поочередно возникали те лакомства, которые с такой любовью описывала девушка.
Я взглянул на Лиз, надеясь, что она не осознает, какое благословение Божие ниспослано в наше распоряжение, но меню на английском языке и то исключительное внимание, с которым я внимал словам официантки, разрушили все мои надежды. И легкий обед пошел
На закуску – салат «Капри» с сыром из молока буйволицы, ушки со спаржей и креветками, запеченная ората с картофелем, в завершение – овощной салат, чтобы освежиться. К первоначальной половине литра ледяного белого вина вскоре добавился его близнец. Прошло два часа, а мы все сидели там, улыбающиеся, блаженные и вновь с набитым животом. Ничего не поделаешь, поесть – действительно одно из великих удовольствий жизни. На наших лицах, казалось, было написано: «Отберите у нас все, но не еду. Еда – это искусство, любопытство, чувственность. Любовь».
И к моему удивлению, Лиз внесла заключительный вклад в завершение нашей вакханалии, заказав то, что совратило ее в первый же раз, когда она попробовала его: лимончелло. Официантка проявила величайшую щедрость, оставив нам в середине стола целую бутылку.
Когда после обеда мы уселись на мотороллер, я улыбался во весь рот, довольный, как Грегори Пек, который в «Римских каникулах» носится по Риму с Одри Хепберн на своей «веспе». С той разницей, что я никогда не повез бы Лиз к «Устам истины» [98] , даже если бы она умоляла меня об этом. Не столько ради того, чтобы избежать обычной толпы туристов, готовых бросить вызов этой каменной роже, сколько потому, и я признаюсь в этом, что испытываю перед «Устами истины» какой-то проклятый страх.
98
Большая круглая мраморная маска, изображающая голову фавна; по легенде, откусывала вложенную в ее рот руку человека, принесшего лживую клятву.
Я не лгу, но моей руке у нее во рту не бывать. Для меня было потрясением, когда еще ребенком меня в первый раз привели сюда мои родители, поведав, что каменная пасть откусывала руки всем лжецам, которые засовывали их туда, внутрь; возможно, к этому еще добавилась длинная очередь проклятых туристов, которые прикидывались, будто кисть руки действительно застряла, – факт остается фактом, – я не осмелился приблизиться к ней.
Я охотно вошел в Санта-Мария-ин-Космедин, церковь в византийском стиле, на стене которой приютились «Уста истины», но, восхитившись ее архитектурой и прочитав краткую молитву, я издалека помахал опасной щели еще неповрежденной рукой и убрался восвояси.
Я и впоследствии старался держаться подальше от нее, ибо во мне не гасла надежда, что как-нибудь «Уста» действительно оживут и вцепятся в кисть какого-то шутника, который притворяется пострадавшим.
К счастью, Лиз ничего не спросила у меня, а я позаботился о том, чтобы не проронить ни слова на этот счет. Она попросила меня повезти ее вниз на улицу Джулия, где была намерена совершить прогулку для улучшения пищеварения перед посещением книжного магазина в тех местах.
Так что я сопроводил ее до начала улицы, уверенный в том, что после прогулки и прочтения первой страницы она впадет в классическую и приятнейшую дремоту, которая для нас, римлян, ленивых и вялых, является таким же удовольствием, как и самой настоящей необходимостью – особенно если за обедом ты съел все то, что поглотили мы. И я не вижу причин, почему Лиз, которая, по крайней мере в моих глазах, становилась римлянкой, должна составить исключение. Ко мне же, для которого сон после такой трапезы всегда был несбыточной мечтой, послеобеденное время немедленно обратило свое неумолимое лицо: однако я принялся за работу, удовлетворенный тем фактом, что Лиз и я провели вместе приятные часы.
Я тотчас же рассказал Джулиане об этой второй встрече, отчасти для того, чтобы остудить ее ревность, отчасти потому, что был счастлив сделать ее участницей этого нового явления, которое я еще колебался назвать «дружбой», но которое явно развивалось в этом направлении.
Так что на следующей неделе я устроил ужин в Анцио, где жила Джулиана. Я поехал забрать Лиз, на этот раз в машине, и вечером мы покинули Рим, чтобы направиться к морю.
Дабы должным образом представить этот городок, я сказал, что, будучи американкой, она должна знать Анцио, так как в конце Второй мировой войны он был театром знаменитой высадки союзников. Я также поведал ей историю Анджелиты, пятилетней девочки, которую нашла на пляже всю в слезах группа солдат. Она потеряла обоих родителей, и солдаты «удочерили» ее, считая чем-то вроде символа высадки. Но через несколько дней, когда малышка начала возвращаться к жизни от потрясения, вызванного потерей родителей, она была убита взрывом гранаты. В Анцио Анджелиту увековечили в виде статуи, изображающей девочку, окруженную летящими чайками.
Я также попытался подготовить Лиз к встрече с Джулианой, описав последнюю как непосредственную девушку, простую и красивую, покой души которой в тот период был подорван тем, что ее родители разводились.
Я в первый раз увидел, как улыбка исчезла с губ Элизабет. Возможно, я перебрал с печальными рассказами. Но оказалось, на то была причина, о которой я не знал: после глубокого вздоха она поделилась со мной, что недавно развелась. Безобразный развод, если вообще когда-либо существовал прекрасный развод, он полностью уничтожил ее, сломил телесно и духовно, и одной из причин, по которой она попала в Рим, было желание забыть все. И перевернуть новую страницу в жизни.
Я почувствовал глубокую нежность к этой мужественной девушке, и она стала невероятно близка мне. В ее словах заключалась драма, которую я переживал из-за другой женщины, Джулианы, – и вместе с ней. И тот прямой, прочувствованный и страстный рассказ, в котором Лиз поведала мне о бесцельности своего существования в этот период ее жизни, оказал мне огромную помощь в понимании того, как наилучшим образом выдержать это испытание, которое также касалось и меня.
До этого момента я ни с кем не обсуждал то, что происходило с Джулианой, из-за сдержанности и уважения к ней и ее родителям. Но было так естественно разговаривать об этом с Лиз. Она обнажила свою душу и искренне рассказала о том, что пережила, а сделав это, она зажгла свет в картине, где я до сих пор видел только тьму. Я ощутил, что Джулиана и я не одиноки. Я был благодарен Лиз за этот момент сопричастности нашему горю и наконец понял причину этой меланхолии, проглядывавшей в ее улыбке.
Я поклялся себе сделать все, что в моих силах, и помочь Лиз вернуть душевное спокойствие, которое она потеряла. Я не оставлю ее одну и буду стараться оберегать от грусти. Иногда, возможно, было бы достаточно одной улыбки. Я и Рим возродим ее для близких, к которым она вернется на Рождество.
Мы прибыли в Анцио после часа езды на автомобиле, летевшем в буквальном смысле как на крыльях, и для меня было сильным испытанием видеть улыбки Джулианы и Лиз при их первой встрече. Предшествующее любопытство сменилось взаимной симпатией, и мои страхи насчет моментов натянутого молчания оказались столь необоснованными, что мне удалось заговорить только через полчаса. В течение которых я симулировал отсутствие аппетита.
На этот раз мы выбрали пиццу быстрого приготовления, уверенные в том, что в будущем нам еще представится возможность полакомиться отличными рыбными блюдами Анцио, так как после обеда мы хотели выкроить время, чтобы прогуляться по центру города и порту.
На секунду в пиццерии мной овладело искушение попросить особую пиццу с перцами по-римски, но эта мысль показалась мне слишком жестокой по отношению к моей бедной американской гостье. Возможно, она, привыкшая к пицце «Эмтрэка», не нашла бы повода для жалоб в изготовленной по всем правилам пицце Анцио. Но, будучи отважной гурманкой, Элизабет была хорошо проинформирована, и из трех поездок, которые она запланировала, первая имела своей целью Неаполь.