Друг мой Момич
Шрифт:
Поздно вечером под запев сверчка в полутьме сенец тетка окликнула меня со своей постели:
– Сань, а Сань!
Я не отозвался, а она засмеялась и спросила:
– Что ж ты не попытаешь, зачем меня звали?
– А чего сама молчишь!
– сказал я.
– Да днем не хотелось, не так ладно было б, а теперь давай побалакаем... Вышла я, значит, на выгон, а он голенький, пустой, одни смурные ветряки стоят да та пегая кобыла с жеребенком, и мне захотелось по-за речкой пойтить... Ну я и сошла по Большаковому проулку. Сошла себе и как глянула, батюшки-и! Луг весь в одуванах, так весь и горит, так и полыхает..
Она долго рассказывала про то, как шла по лугу и что там видела, и я не вытерпел и сказал:
– Ты ж опоздаешь, иди скорей!
– Погоди, сказала тетка.- Нарвала, значит, я тех одуванов и прихожу. А там уже ждут председатель наш, какая-то городская бабочка и учитель твой. Хороший он у нас, веселый... По имя-отчеству назвал меня, за руку поздоровкался, петуха, что я вышила на твоей сумке, похвалил... Ну ладно. Села я, а тут возьми и явись Дунечка Бычкова.
– Зачем?
– спросил я.
– Да ее тоже позвали сдуру, - сказала тетка и засмеялась.
– А учитель что?
Мне почему-то не хотелось, чтобы Александр Семенович здоровался с Дунечкой Бычковой за руку, и тетка, разгадав мою ревность, ответила скороговоркой:
– Да с Дунечкой он так... нарочно поручкался, чтобы приличию соблюсть. Ты слухай дальше...
В это время дядя Иван споткнулся о порог хаты, остановился где-то на середине сенец и заверещал:
– Ай до зари не дадите спать? И буровят, и буровят, постояльцы проклятые!
– ...Тогда они и назначили меня, Сань, делегаткой от всей Камышинки,певуче сказала тетка.- Утречком я и покачу в Лугань на сельсоветской бричке... А теперь давай спать.
Я не стал спрашивать у тетки, что такое "делегатка", чтоб нам обоим верилось, будто она едет в Лугань одна, без Дунечки Бычковой... Царь молча подождал чего-то и вкрадчиво-редко прошлепал босыми ногами в хату.
Хотя мой испуг и вылился на воске, но в руках и коленках осталась какая-то квелость и дрожь, и два дня без тетки я почти ничего не ел и не слезал со своего сундука, все спал и спал. На третий день утром в песочно-золотой полумгле сенец я увидел дядю Ивана. Он стоял над кучей глины, что принес тогда Момич для печки нам, и обеими руками держал за дрыгающие ноги обезглав-ленного нашего с теткой петуха.
– Зарезал?
– пораженно спросил я.
– А то я молиться на вашего кочета буду!
– сказал Царь.- Та змеюка зыкает гдей-то цельную неделю, а тут... Вставай, беги за хворостом, варить зачнем...
На нижней приступке крыльца лежала и зевала петушиная голова, а возле нее бродили и осипло кряхтели наши поделенные куры. Я шугнул на них и поглядел на Момичев двор, и сразу же Момич показался на своем крыльце. Он махнул мне рукой, подзывая, и я пошел, неся на ладонях петушиную голову.
– Кинь ее!
– сумрачно приказал он мне, как только мы сошлись у плетня, и сам обернулся ко мне боком и стал глядеть из-под руки на речку.- Ну? Чего держишь-то? Кинь, говорю!
Я положил голову в траву, и тогда Момич, не меняя позы, негромко спросил:
– Егоровны-то все нету?
– Нету,- сказал я.
– Что ж это она... застряла там?
– Не знаю,- сказал я.- Теперь вот и петуха...
– А у тебя, случаем, ничего не болит?
– перебил Момич.
– Не,- сказал я.
– А может, щемит где, да ты не чуешь. Как-никак, а под бороной сидел... Может, к доктору показаться?
– Нигде не болит, - опять сказал я.
– А чем черт не шутит! Потом поздно будет. Охромеешь или... мало ли? Выходи-ка на огород, в больницу поедем зараз.
Уже от угла сарая я увидел на Момичевом току повозку, набитую до самых грядок свежена-кошенным сеном. Жеребец стоял на привязи возле клуни. Задние ноги его от щеток до колен были обернуты белой холстиной. Момич вышел из ворог с хомутом и вожжами в руках, наряженный в сапоги и кумачную рубаху. Следом за ним Настя бережно несла, как свадебный подарок неизвестно кому, новую пеструю попонку.
– Глядите дегтем не замарайте!
– кинув попонку в задок повозки, гневно сказала Настя и пошла прочь. Момич пристально посмотрел ей вслед, но ничего не ответил. Пока он запрягал, я повинно стоял и глядел на ноги жеребца. Покосившись на меня, Момич коротко рассмеялся чему-то и, сунув руку под живот жеребцу, с веселой угрозой прикрикнул на него:
– Нарядился в онучи и страм потерял!
Это его озорное цапанье жеребца и слова обнадежили меня,- может, об околке и вальке вспоминать не будем! На выгоне опять паслась чья-то пегая кобыла, и жеребец, завидя ее, заржал и затанцевал в оглоблях, а Момич подмигнул мне и с притворным возмущением сказал:
– Мало ему, кобыльему сыну, позавчерашнего, а!
Был будний день, и камышане возили на парину навоз, а мы ехали как на ярмарку. При обгоне подвод Момич пускал жеребца чуть ли не наметом, рывком сымал с головы картуз, здороваясь, и на вопросы, куда это он собрался, не отвечал,- тогда как раз приходилась сдерживать жеребца и тут же бодрить его вожжами и сулить: "Я тебя поне-е-ежу!"
До Лугани считалось шестнадцать верст, но они протянулись для меня дорогой вокруг белого света,- я никогда до этого так далеко не ходил и не ездил. Я сроду не видел двухэтажных домов, - хаты на хате, и Момич тоже поглядывал на них с уважительной острасткой. Мы остановились и распряглись на широкой каменной площади возле церкви величиной в пять наших камышинских, и жеребец сразу присмирел и показался мне маленьким, и Момич стал маленьким, а самого себя я не примечал совсем.
– Ну, вот мы и приехали,- притушенным голосом сказал Момич.- Ты погоди тут, а я схожу разузнаю, что к чему...
Он ушел, жеребец приник к сену, а я прислонился к колесу повозки. Странны, маняще-терпки были в Лугани запахи, неслыханны звуки, и то, что у нас в Камышинке стоял будень, а тут праздник, потому что взрослые ничего не делали, а только ходили и ходили мимо друг друга и не здоровались между собой; что дети были наряжены во все ситцевое и не поднимали с земли ни папиросные коробки, ни конфеточные обертки,- наполняло меня какой-то накатной обидой за себя и не то завистью, не то враждебностью к ним, луганам. Мне хотелось поскорей видеть свою Камышинку...